Так вот, когда в Чехии стало утверждаться христианство и когда князь Вацлав с такою готовностью его принял, тотчас с удесятеренной силой вспыхнула любовь к старинным обычаям и пышным цветом расцвело все, что отличает народ славянский от народа западного. Святой князь крепко уверовал, что его земля сможет преуспеть, лишь уподобившись землям Генриха, и потому вступил с ним в союз и заключил договор, однако, верша перемены, бередил он и стародавний образ мыслей, позволяя ему воспламеняться с небывалой силою. И вот то, что кануло в Лету, и то, что лежало у времени на пути, столкнулось во времена правления Вацлава и в одинаковой мере оставило свои пометы на его прапоре. Два потока столкнулись друг с другом, проникли один в другой, и теперь нельзя уж развести их, ибо причина настолько переплелась со следствием, что сумма их составляет замысел, превосходящий желания одной личности.
И сталось так, что этот великий и трудно постижимый замысел вспыхнул в душе Вацлава вместе со стремлением освоить новое и с расположением к тем, кто против этого нового восставал. Князь почитал Драгомиру, любил Болеслава, в смертный миг доверял своим убийцам и в то же время, по словам современников, беседуя с латинскими прелатами, выслушивая их жалобы и сетования, нередко не соглашался с ними, отдавая предпочтение своим противникам.
Однажды, как раз тогда, когда чехи были данниками, а король Генрих восседал в Пражском граде, сторонники Болеслава схватились в окружавших город лесах с королевскими ратниками. Немцев оказалось всего лишь горстка. Они шли себе, как обыкновенно ходят в землях приверженцев — срывали листочки с деревьев и мяли их в ладонях, развлекаясь веселыми побасенками, мечи их болтались на боку, густая лесная поросль цеплялась за плюмажи на шлемах, а сами они в добром расположении духа топали все дальше в глубь непроходимой чащи. Наконец тропинка повернула на просеку, где паслась на приволье лошадка. Она была оседлана. Позвякивали над седлом стремена, и висела на губе узда. И взбрело воякам в голову, что кобылка скорее всего заблудилась, и решили они показать ей путь в свой загон. Подошли они к ней поближе, один ухватил за узду, другой — за подпругу, а третий — за гриву.
И был среди вояк один пожилой человек, который много лет назад в связке невольников работал на постройках. Когда в Чешские пределы вторглись чужеземные конники, разорвал он рабские путы, ударился в бега и с тех пор пробавлялся по военным лагерям. Его там держали, привечая за проворство и ловкость, а то и задавали работу. Так вот, по установившейся привычке, отвести эту кобылку в загон полагалось бывшему рабу. Он должен был ее отвести и тут же укрыться в безопасном месте, ибо доблестные воины уже завели спор, кому кобылка достанется, и чересчур резво дергали ее за узду. Пререкаясь, шлепали они гнедую по крупу, и при этом не ускользнуло от их внимания, что сбруя и седло с украшениями изготовлены на восточный манер. И сказал тут один наемник:
— Кобылка-то, видать, какого-то лесного бирюка, и хозяин ее, пожалуй что, нехристь; а ну как это грех, коли мы ее умыкнем?
Это — лишь первая часть рассказа. А в последующей повествуется о делах, куда менее забавных.
Увлеклись ратнички, стало быть, своей игрой, принялись гоготать, подталкивать друг друга плечами, как вдруг пронесся по лесу посвист. И пока они обернулись, пока выхватили из ножен мечи, а уж из чащобы выскочили люди Болеславовы и, не тратя времени на приветствия, безжалостно набросились на горстку ратников. В мгновенье ока ратники были порублены. В мгновенье ока расстались с белым светом. Однако один из них все-таки уцелел. И был это упомянутый нами раб-старикашка. Вскочил он на коня и ускакал. Ветром сдуло с его головы шапчонку. Ветви в кровь исцарапали лицо, плащ клоками повис на шипах терновника. И все-таки он доехал, удача сопутствовала ему. Князь Вацлав в сопровождении латинских священников шел по подворью Пражского града, когда у ворот послышались крики бедолаги. Заслышав отчаянные вопли, остановился князь и дал знак, чтоб горемыку подвели к нему. Старика впустили. Спешившись и отвесив поклон, забормотал он, рассказывая, что с ним приключилось, какую смерть приняли его приятели и от кого. Говорил он по-немецки, и хотя князь помимо родного языка знал еще и старославянский, и латынь, и греческий — он ничего не понял. Легко догадаться, что епископы перетолмачили рассказ старика, но в их перекладе получилась история много ужаснее, чем на самом деле. Сострадание воспламеняло их, а гнев приводил в волнение. Бия себя в грудь и осеняя крестным знамением уста, они умоляли князя, дабы расправился он с подданными Болеслава, а самого князя либо порешил, либо заточил в узилище.