Что?
Тоска по Шебирю! Желание стиснуть этого брюхана в объятиях! Жажда услышать его крикливый голос!
Перед тем как выехать из дома, он на всякий случай отыскал сазавскую рукопись. И взял ее с собой. Она шуршала у него в седельной сумке, и, говоря по правде, давно уже было решено, кому ее отдать.
Доехав до распутья, Космас коленом и уздой повернул свою кобылу, направив ее в сторону Мельника. Именно там, вкушая все радости бытия, жил Шебирь. Его недавно назначили пробстом Мельницкого костела, и с тех пор, забыв о суете мирской, он жил, упиваясь рукописями и прелестью земного существования.
Размышляя о друге, Космас все сильней погонял лошадь и на склоне дня приехал вместо Праги к слиянию Лабы с Влтавой. А перед самым закатом уже приближался к возвышенности, вздымавшейся над развилкой рек. Была весна. Луга зеленели, деревья были белые, розовые. Солнце, всегда стоящее в этот предвечерний час над самым горизонтом, занимало, само собой, обычное свое положение, как ни в чем не бывало золотя прикосновениями своими луг, рощу и фигуру всадника.
Шебирь видел все это очень подробно. Он как раз в это время был в саду, откуда открывался широкий вид на дорогу.
Всмотревшись хорошенько в верхового, опиравшегося суставами правой кисти руки на шею лошади, в его подпрыгивания, а потом в его очертания и лицо, он испустил радостный крик. Даже и не вспомнил о том, что Космас когда-то распространял про него всякие обидные слухи. Нет, нет, он начисто об этом забыл, давно выкинул все это из головы и думал о сплетнях, имевших отношение к его несостоявшемуся назначению пробстом пражского капитула, столько же, сколько о прошлогоднем снеге. Он почувствовал только радость, да такую неистовую, что немножко боялся, как бы своего Космаса не задушить.
Они обнялись, и объятия их были весьма бурными. Раз справа, потом слева и бессчетное количество раз прямо. При этом слышались только смех, да хруст суставов, да восклицания, смысл которых можно выразить двумя словами:
— Брат!
— Друг!
Когда старики друг на друга нарадовались и насытились пищей и наступило время отведать вина, слуга Шебирев принес скамью и поставил ее перед открытым очагом. Потом повесил мех с вином на крюк и хотел уйти.
— Клянусь перстами святого Себастьяна, — воскликнул Космас, — вот так созданье! Кто поселил в освященном доме злого духа? Весь черный, волосы — по самые брови, нос перешибленный.
— Это, — ответил Шебирь, — он приобрел на княжеской службе в честных боях с Вршовцами.
— Когда? Где? Как? — спросил Космас и, притянув слугу за край рукава, заставил Шебиря объяснить, в чем дело.
— Прежде всего, — сказал Шебирь, — можно быть уверенным, что за этой дьявольской наружностью скрыта честная душа. Сужу на том основании, что при переливании вина из меха в деревянную посудину у него никогда не пропадает ни капли.
Слуга, осклабившийся, на самом деле словно какой-то злой дух, понял намек, схватил мех и чрезвычайно ловко наклонил его.
— Это уменье, — сказал он, — перешло ко мне от отца, который был сыном винодела. А у того был, в пятом поколении от потопа, дед, о котором рассказывают, что он во время войны женщин должен был в наказание за какую-то провинность три дня и три ночи носить мех на палке, да еще полную чашу, и чтоб чаша эта с начала до самого конца похода была все так же полна. Если б он не сумел, расплескал бы хоть немного, так лишился бы головы.
— Враки! — оборвал Космас. — Вот уж второй раз я слышу о девичьей войне.
Тут он повторил рассказ старого язычника и закончил словами:
— Где только берут эти бездельники подобный вздор? Откуда все эти побасенки? Право, никто не поколеблет моей уверенности в том, что это — рассказ о царице амазонок Пентисилее, о которой говорится у древнегреческих поэтов!.. В их писаниях я нахожу великую точность и невыразимую прелесть и чувствую себя несчастным, когда вижу их искаженными. Как они попали на язык к твоему слуге? Я думаю, наверно, переписчики и люди духовно грубые намелют с пятого на десятое и давай разносить но корчмам.