Одышливый воин не поспевал за остальными, так что большая часть этих бесед до него не доходила. В тот день, о котором идет речь, он догнал товарищей, как раз когда монах уже змолчал. И без всякой связи с тем, о чем шла речь, промолвил:
— Ладно, а теперь скажите, как дальше? Что вы собираетесь есть? Каким манером утолить нам свой голод?
— Не знаю, — ответил монах, пожав узкими плечами. — Может, пойти заглянуть к еврею.
— Нет, нет. Его слуга, христианин, избил меня, — воскликнул одышливый воин.
— Ну ее, еврейскую усадьбу, подадимся к ротонде Малого Святого креста. До заречной слободы даже для твоих слабых сил не так уж далеко.
— Это правда, что у меня зубы лучше задних лап, — ответил воин. — Но и я до Вышеграда бы дошел, кабы меня там полная миска ждала.
Посовещавшись, стали ходить туда-сюда и всюду остались ни с чем, так как дань милосердия сжималась в кулак.
Однажды в подобных тугих обстоятельствах бывший монах вспомнил о том, что говорил ему наскоро окрещенный им человек. Он стал перебирать в памяти слово за словом все, что ему удалось тогда уловить; и в сердце его возникла какая-то смутная надежда. Он твердил себе, что язычники закапывают в старых Божелесьях оплечья и перстни. Поверил, что ему непременно достанется клад и что Бог в милосердии своем скрестил его собственный путь с путем несчастного язычника, отверз уста последнего и теперь подает ему, черноризцу, знак — получить награду.
„Кто знает, — думал он, — может, Господь наш милостивый испытывает меня? Может, Ему угоден решительный поступок мой? Может, Он связывает с воздаянием мне еще какой-нибудь значительный замысел? Очень возможно, что в поругание Бога живого под мерзостный жертвенник положен кусок золота. Может, Всемогущий Отец наш желает, чтобы я разделил золотую глыбу на десять частей и велел из одной частицы выковать прекрасную розу на алтарь Его?“
В ходе этих размышлений у монаха мало-помалу созрело намерение завтра же пуститься в путь и посмотреть, цело еще гнездышко или уже разорено. При этом он страшно трусил, так как ходить по старым Божелесьям и рыться там под жертвенником (где наверняка полно нечистой силы) — это легче сказать, чем исполнить. И, считая раба больного продувным, монах обратился за подкреплением к бывшему воину.
— Ты одна кожа да кости, еле дышишь, у тебя даже шапки нет, твоя куртка — сплошные дырья, и сквозь все эти дыры из тебя так и клубится голод. Как бы ты поступил, если б я тебе сказал, что какой-то добрый голос нашептывает мне название места, где лежит большими слитками золото и где пропасть драгоценных камней?
— Хо, — ответил воин, — я бы туда — опрометью и выкопал бы все вот этой самой культяпкой хоть с девятисаженной глубины.
— Ладно, — сказал монах. — Ну, а ежели это золото — на погосте?
— Тогда нипочем не пойду! — объявил воин, и улыбка, только что озарившая лицо его, бесследно исчезла.
— Я тебя испытывал, — сказал монах. — Вижу, ты не святотатец и послушен служителям Божьим. Но отцы Церкви еще говорят, что капища языческих кобелей и сук должны быть разрушены и разрыты. Они ручаются, что, кто на это отважится, тому ничего не будет, — и это правда. А я прибавлю — и ты можешь мне поверить, — что Господь и святые наши заступники отпустят такому человеку половину грехов, ибо ниспровергающий жертвенник языческий совершает угодное Богу.
— Скажу тебе напрямик, — ответил воин, — ничего ты не знаешь. Но коли святая Церковь на такое дело запрета не налагает, то, видно, оно дозволено, и я согласен.
— Тогда пойдем, — сказал монах. И они стали собираться в путь.
Простились с рабом и вторым воином, сказав, чтоб те их ждали через три дня перед собором святых Петра и Павла в Вышеграде, и — в путь. Двинулись прекрасной долиной реки вверх по течению. Прошли по равнинке, перешли Мжу, углубились в ущелье между скал и весело зашагали к сазавскому устью. А там уж нетрудно было расспросить о нужной горе. Какой-то пастух (скорей голый, чем одетый) показал им рукой на Остров, омываемый двумя полувысохшими рукавами реки.
— Спасибо! Большое спасибо! — поблагодарил монашек. — А ежели найдем там какого дьявола, разделим с тобой пополам.