Некоторые из самых несчастных и обездоленных, терзаемые великою нуждой, лишенные возможности поддержать свою жизнь обычной пищей, поедали трупы лошадей, коров и всякой живности, даже дохлых ербак. И еще, что слышать ужасно и отвратительно (но поскольку об этом слышали многие, нельзя и нам обойти это молчанием), некоторые, подобно лающим псам, убивали людей в этом прибое бедствий и насыщались их плотью, чтобы самим не погибнуть. Другие же тайно похищали с виселиц казненных, не оставляя этого даже в постные дни, и, забыв страх Божий, отбросив стыд человеческий, не страшились поедать эти тела.
Кроме всего этого, случилось в том году в деревне по названию Горяны, приписанной к Садскому и Пражскому приходам, что некая дочь, отбросив всякую богобоязненность и забыв о материнской любви, рассекла свою мать на куски и, отварив их, съела.
Так пишет святой каноник и добрый летописец.
Я же ослаб тогда сверх всякого вероятия. Когда за плечами моими встала смерть, я поднялся и, стукаясь подбородком о грудь, а боками о стены домов, потащился к одной из ям. Страшно мне было подумать, что меня, мертвого, поволокут по улицам нагим. Я хотел умереть поближе к огромной могиле. Иду я, иду, падаю, ползу на коленях и не ощущаю уже ничего, кроме тяжести собственной головы да усталости и близости упокоения. И тут — наполовину наяву; наполовину во сне — явилась мне мысль о Матее, оружейнике. Страшно захотелось мне увидеть его дорогое лицо, и почудилось мне, будто я его зову.
Губы мои раскрылись, и память о юности и о давних делах вошла в мои слова. Грезилось мне, будто оружейник, которого я ищу, — один из моих братьев и будто приближаюсь я к отчему дому. Вижу отца за столом на почетном месте и рядом с ним женщину, погруженную в молитву. То была моя матушка. Я разглядел морщинки в уголках ее глаз и белые нити в темных волосах. Я видел, она прячет улыбку, и сладкая нежность затопила мне грудь. Потом до слуха моего донесся цокот копыт — я был. в Градце, в замке панов Розы, и Завиш с медным тазом в руках разговаривал с великим королем. Пршемысл коснулся его плеча, и слушал его, и в веселом согласии кивал головой. И охватила меня страшная ненависть.
Кто знает, долго ли шел я так; кто скажет, подолгу ли отдыхал. Когда я очнулся от обморока, увидел Матея. Тот сидел на развалинах своего дома, и мне показалось — он так и сидит тут с того самого случая с кувшином. Матей протянул ко мне руку, и я прижал его к своей груди.
— Бог и Дева Мария возвращают мне жизнь, — сказал я.
— Бог, Дева Мария и святой Вацлав, — отозвался Матей.
Тут он встал и повел меня в сводчатое помещение, уцелевшее, когда рухнул дом. Там я увидел, что жена моего друга мертва, а дочь умирает. Пани мы похоронили в неглубокой могиле, а ребенка забрал один из стражников, что, обвязав тряпицей лицо, обходил город.
На третий день какой-то вельможа дал мне пять лепешек из белой муки. Я съел одну, мой друг проглотил остальные. Наверное, они были отравлены, потому что вскоре Матей умер в жестоких мучениях.
Но перед смертью он коснулся моей руки и проговорил:
— Лучшие мои мечи я спрятал в пещере.
Он описал мне то место и завещал мечи рыцарям, которые будут биться против произвола и развала.
Засыпав тело Матея землей и камнями, пошел я к той пещере. У входа в нее был привязан конь, и он ржал. Не соображая толком, что делаю, я перерезал уздечку. К счастью, гнедой отбежал недалеко. Я же вошел в пещеру. Никаких мечей там не оказалось, зато у самого входа я наткнулся на страшного спящего. Он лежал, зарывшись лицом в землю. Мертвец! Он умер от чумы. Возле правой его руки валялась седельная сумка, набитая едой. Я съел немного сыру и потом провел над этой сумкой пять дней в великом страхе — как бы не заразиться, а еще — как бы не напал на меня какой-нибудь голодный разбойник. Гнедой тем временем пасся в дубраве. Когда прогшщ пять дней и я почувствовал, что удержусь в седле, сел я на этого коня и поспешил прочь из зачумленной местности. Ехал я все дальше и дальше, мимо пожарищ, из которых уже пробивались кусты, мимо людей, обессиленных, изможденных, оборванных, с провалами на лицах и с животами словно перевернутый таз, мимо упитанных вельмож на лошадях ценою во многие копы серебром. Стремена, кольца, пряжки, бляхи на сбруе, удила и цепочки на них так и сверкали. Красивое зрелище — но увидел я и еще более прекрасное: зеленеющие нивы! А так как мне время от времени доставалась кое-какая еда, то снова в сердце моем поселились надежда и радость.