С великим удовольствием разглядывал он лавочников, которые — ушки на макушке, бдительность во взоре — движением, в течение пяти сотен лет восхищавшим актеров доброй старой Европы, зазывали внутрь своих логовищ всякого, у кого в кармане позвякивали динарики. Когда же Фуссьен насладился вихрем жизни и голова его уже раскалывалась от гомона и грохота, он зашел в корчму.
Палец в петлице, плащ волнуется на сквозняке, которым тянет из дверей, — и вот уже все готово для развлечений. Откуда ни возьмись, перед Фуссьеном расшаркивается человек по имени Бишек, он — кампсор, соглядатай и посредник товарищества управляющих монетными дворами. И в этом нет ничего удивительного, ибо любезный Бишек довольно давно следил за Фуссьеном. Довольно долго изыскивал повод к нему привязаться. Отчего? Да оттого, что учуял чужестранца, догадался, что Фуссьен будет обменивать деньги, и хотел завлечь его в меняльную контору своего хозяина. Помимо всего прочего, хотелось Бишеку изблизи поглядеть, как торгуются французы.
Что до манер, то Бишек хорошо их усвоил. Был он весьма услужлив. Распахнув двери в прихожую, он подвел Фуссьена к столу и резко прикрикнул на корчмаря, чтоб тот поторопился обслужить гостя.
— В твою дыру заглянул француз, — сказал он. — Это, брат, не всякий день случается. Так что — за дело! Выйди-ка пожелать нам здоровья! Кому говорят, выйдешь ты из твоего закута? Что ты там потерял, скажи на милость?
Корчмарь отпустил юнца, которого до сей минуты держал за шиворот, вытер руки о фартук и отозвался:
— Кум, со мной Бог знает что приключилось. Ведь на что уж я калач тертый, а поди ж ты — тоже на удочку попался!
— Кушанье и питье на стол! — снова прикрикнул соглядатай и пододвинул Фуссьену тяжелую скамью — так, чтобы француз мог видеть фасады лавчонок и торжище, куда валом валил народ. Меж тем трактирщик остановился от французского купца на почтительном расстоянии — французов он отродясь не видывал — и поближе к Бишеку, с которым уже много лет был на „ты“. Поклонился, лицо его выразило надежду прилично заработать, хотя он все время косил глазом куда-то в темный угол, на злосчастного юнца, которого только что выпустил из когтей. Перечислив несколько блюд, которые мог состряпать тотчас, и налив гостям вина — это было доброе мадьярское, — он поведал им о том, что приключилось.
— Этого студента, который, скорее всего, давно и грамоту позабыл, я, святая простота, накормил и, само собой, напоил. А сам, дуралей, не догадался сперва его по карманам похлопать, не попросил хоть какую медяшку показать! Вам, кум, конечно, известно, что у нас, корчмарей, с деньгами туго, так как же мне не сетовать о такой утрате?
Француз, не понимавший по-чешски, — он разбирался лишь в немецкой речи, — догадался о сути происшествия лишь по горестному выражению лица студента. Это его позабавило, и он выразил желание, чтобы свой рассказ корчмарь повторил на понятном ему языке. Жена корчмаря была родом из Саксонии, и сам он весьма охотно изъяснялся на ее родном наречии. Так что, не заставляя себя долго упрашивать, он в весьма соленых словах пересказал все с самого начала. Французу рассказ пришелся по душе. Веселый он был человек, но что до честности, так этого славное воспитание ему не привило. Душа его была распахнута для всех плутов, воришек, расторопных мошенников, шутов и фигляров, которые из всякого положения умеют вывернуться, и с большой легкостью закрывал глаза на всякие хитрованства и проделки, украшающие жизнь и доставляющие человеку удовольствие. Такое блаженство Фуссьен испытывал сейчас. Наверное, потому — невзирая на немалые барыши — один карман у него был пуст, а другой — с дыркой.
Так вот, выслушал Фуссьен жалобы корчмаря, кивнул ученику, чтобы тот приблизился, и, откусывая от холодного окорока большущие куски, стал расспрашивать, как тому поправились колбаски, которых он будто бы уплел чуть ли не полдюжины.
Ученик был сокрушен. Он казался дурак дураком, однако опытный глаз господина француза сразу определил, что это прожженный плут. Из-под его прикрытых век лучился взгляд, хорошо известный всем плутам на свете.