Кмитас рассмеялся в ответ, и если прежде выкидывал веселые коленца, то теперь пустился просто в сумасшедший пляс! Милостивый государь бросил ему какую-то монетку, вынув ее из кошелька прислужника, и молвил, обратясь к мазовецкому вельможе:
— Много в твоих лесах всякой живности, но с этим человеком не сравниться ни рыси, ни дикой кошке!
— Ах, — ответствовал вельможа, — человек, который вызвал твое удивление, всего лишь бедняк. Он принадлежал мне, наверное, даже платил какие-то подати, однако теперь, когда ты остановил на нем свой взор, яви милость, дозволь присоединить его к твоим погонщикам, чтобы ходил он в их ряду самым последним, ибо, хоть и убог он, и ничтожен, а все же проявляет ловкость во время охоты. Может, когда и пригодится, может, и повеселит тебя своим кривлянием.
Речь вельможи была чересчур пространной, и король не дослушал ее до конца. Его мысль увлекла более высокая цель, он тряхнул головою, подзывая кого-то из господ, заговорил с ним о папе и совершенно запамятовал, что слуги меж тем привязывают к седлу человека.
СПОР СВЯЩЕННИКОВ
Назавтра король увидел Кмитаса во дворе. Он был связан. Сидел, опираясь на сваю. Королю не хотелось, чтобы у него на глазах торчал нехристь, и он сделал крестоносцам знак окрестить его.
Тут один священник, из ордена Немецких рыцарей подхватил несчастного и, приговаривая святые слова, собирался уж в присутствии дьякона Разека вылить ему на голову немного воды.
— Оставь свою затею, брат! Не произноси святых слов, вылей обратно в чан святую воду, которой ты намеревался его окропить! Не оскверняй святого обряда, ибо — и это верно так же, как то, что я жив и жажду спасения, — этому бедняге однажды была уже явлена подобная милость. Он крещен! Я тот человек, кто свершил это святое таинство, я его исповедовал и знаю, что с ним приключилось.
— Мой набояшый брат, — сказал тут толмач, — я перетолмачу тебе то, о чем ведет речь крестоносец. Его слова звучат так: слышу, ты глаголешь об уже явленной милости, но кто одаряет милостью, кроме Творца и Спасителя? А как проявляется милость в страшном образе этого бедняги? Я вижу — у него песья голова, а тело — лесного зверя. Он сидит на морозе, и мороз ему нипочем, он двигает своими членами, как животное, порой разражается хохотом, но что касается молитвы или требы, то ничего подобного я от него не слышал.
— А что сказал король? Разве не приказал он пустить нехристя к слугам-христианам, но сперва очистить его, совершив святое крещение? Ей-Богу, не в моих правилах противиться воле владык и следовать воле безумца.
Когда толмач смолк, отмахнулся крестоносец от дьякона и, не обращая более внимания на его вопли, сделал так, как было ему велено.
Дьякон Разек стоял сам не свой. Он был слишком молод, привык к послушанию, привык почитать всех братьев ордена и лишь однажды усомнился, вполне ли согласуются их действия с Божескими Заповедями. Что было делать? Чувства его раздваивались, смирение и гнев просились на язык. Он начал заикаться, не мог вымолвить ничего определенного, не умел толково и связно высказать свое мнение.
Вспомните, какие испытания ниспосылаются человеку! Снизойдите к людским слабостям — к желанию победить, к жажде битвы. Да разве не случалось тысячекратно, когда восторженный юноша, отбросив всяческую робость, восставал противу своих пестунов? И пусть даже он обречен на поражение, пусть даже душа его будет веки вечные гореть в геенне огненной — все равно он не уступит. Он отстаивает свою правду. Он готов умереть за нее! И даже когда прекрасная глава слетит с плеч и будет валяться под плахой, в выражении ее губ вы прочтете исповедание веры.
То же самое произошло и с мазовецким дьяконом по имени Разек.
Когда крестоносец отмахнулся от него, разум его взбунтовался, и кровь бросилась ему в лицо. Какой-то миг он еще колеблется. Заикаясь, подыскивает слова, переживает свое бессилие и позор, но этот позор оборачивается необузданным гневом. Вот он вскинул голову, обращает к своим противникам пунцовое лицо, уже ринулся вперед и взъелся на них.
С его губ слетают возмущенные слова. Он ненавидит крестоносцев, ненавидит короля. Едва ли не клянет Оломоуцкого епископа, который, вспоминая о немецких замках, так замечательно обходился без латыни. Ах, великий, великий грех совершает дьякон: нищий Кмитас ему милее благородного епископа, которого он заталкивает в один мешок с крестоносцами!