Когда Кубичек перелез через стену и хотел было об увиденном рассказать отцу, к Петру подскочил рассерженный слуга и стал допытываться, чего ему тут надобно.
— Это мой дом, — ответил Петр, — и ежели бы я захотел, то легко мог бы получить его обратно.
— Сдается мне, — возразил слуга, — что ты вдребезину пьян и шляешься тут, как бездомная собака. Ты — вор! Подсаживаешь на стену своего подручного и ищешь, чего бы спереть!
Петр, осерчав, схватил слугу за пояс. Казалось, он готов был вытрясти из него душу. Он бранил его, тормошил и поднял большой переполох. На шум сбежались слуги из соседних домов. Набралось их с добрый десяток. В руках у всех дубинки или узда, ни один не явился с пустыми руками. Они тут же принялись за работу, и на милого Якоубка и кузнеца посыпался град ударов, а там распахнулись окна и прелестные хозяйки и благородные мещане начали подстрекать работников на свойственном им языке:
— Вильгельм, Фейд, Ганулин, а ну-ка наподдайте им! Наподдайте жуликам как следует, чтоб окочурились!
А злосчастный Петр и бедняжка Якоубек и на самом деле были едва живы. Свет померк в их глазах, и они едва не потеряли сознание.
Но вот, прежде чем дело дошло до роковой точки, по счастливой случайности увидел кузнец господина Ханса по прозванию Каан, появившегося вместе с господином Кесленком. Один из них придерживал шелковым шнурком носки башмаков, а другой прижимал к своему боку дорожную сумку.
— Ах, мой господин, — сказал Петр, — как вовремя вы подоспели! Видно, ангел посылает вас, чтоб вы покарали этих негодяев, которые ни за что ни про что чуть не забили нас до смерти. Угомоните их, всыпьте им палок, пусть научатся уважать порядочных и честных людей!
ПрТжричав это, Петр тут же завел разговор насчет богатств своих и своей жены Нетки, которая была у короля в услуженье; еще немного — и он объявил бы себя знатным шляхтичем.
К счастью, Ханс по прозванию Каан его не слушал. Склонившись над красными носками своих башмаков (он не мог разглядеть их как следует, поскольку тому мешал большой живот), он погрузился в изучение их блеска. В этот миг ему было совершенно безразлично, кто перед ним — вор пойманный или честный человек. У него хватало других забот.
Петр успел лишь начать свою речь и только-только подступил ко второй ее части, а Ханс уже повернулся, собравшись уходить, и обратился к своему дядюшке, заговорив о чем-то постороннем. Кесленк рассмеялся, из чего Петр мог заключить, что речь идет о чем-то забавном и увлекательном.
Нашел ли он в этом себе утешенье?
Кто его знает, но определенно было лишь то, что он притих да так и остался стоять с разинутым ртом: удивление его уступало разве что беспредельной злости, от которой у него свело живот и сжало сердце. С превеликим удовольствием вцепился бы он Хансу в горло. Ему хотелось его убить. Вырвавшись, из рук стражников, он уже изготовился было для удара, но в это мгновенье какой-то негодяй свалил его наземь.
— Милый дядюшка, — сказал Ханс, указывая на Якоубка, — обратите внимание на этого человека. Самого ноги не держат, а тоже — чего-то вынюхивает у запертых ворот! Хромой, а лезет на стену.
— Не вижу ни лица, ни изнанки этого происшествия, — ответил на это Кесленк, — но почти уверен, что тот мужик, которого наши слуги дубасят по спине, не жулик. Могу держать пари, что я узнал его и что зовут его Петр. Он занимался здесь кузнечным ремеслом, и твой дом, Ханс, стоит на месте его бывшей лачуги.
— Не может, не может того быть, — снова заторопился Ханс и прибавил шагу. — Кузнец, которого вы имеете в виду, теперь разбогател и живет со своей супругой в Мликоедах.
Слушая эти увертки, Кесленк раскашлялся. Завернулся в плащ, пощупал горло и заметил:
— Все-таки ты должен бы как-нибудь облегчить его участь.
— Ладно, — сказал Ханс и велел слуге позвать старосту, чтобы тот отвел разбойника в узилище. А Якоубку нашел место под крышей своего дома.
Поутру Петр проснулся в яме. Он был сильный мужчина, но члены его не имели привычки к «пряностям», которыми его угостили инородные прислужники, ему казалось, что у него перебиты все кости и что он не доживет до вечера.
На дворе стоял месяц май. После промозглого вечера и сырой ночи из-за горизонта выкатилось солнце и принялось припекать столь усердно и блистало так упоительно, что у бедолаги разрывалось сердце. Он тяжко вздыхал, сыпал проклятьями, и стенанья его разносились, как уханье сыча.
Снаружи послышадись шаги бирючей, один из них вошел в узилище.
— Хватит тебе орать и браниться!
— Тебе легко говорить, а что делать мне, ежели у меня отняли дом, а тот, кто меня ограбил, теперь запер меня в узилище, а чтоб опорочить, еще и обозвал вором.