В «Пролетарской революции» в пору десятилетия со дня октябрьского переворота появились протоколы заседания ЦК ВКП. Есть среди них (№ 25) и протокол заседания 10 октября, причем в редакционном примечании сообщается, что хранится он в секретном архиве Центрального комитета. Казалось бы, зачем хранить в секретном архиве документ, составляющий гордость партии? К сожалению, я по недостатку места не могу остановиться здесь на анализе протокола № 25 и на подробном сопоставлении этого весьма странного документа со скудными воспоминаниями участников заседания — надеюсь сделать это в другом месте. У меня нет даже уверенности в том, что 10 октября протокол вообще велся. Яковлева утверждает, что ей было поручено вести запись, но Троцкий в 1920 году вспоминал «Протокола никакого не было, кроме подсчета голосов». Как бы то ни было, документ № 25 дает совершенно неполную и но многом не верную картину заседания на квартире Суханова.
Официозный историк октябрьского переворота С. Пионтковский говорит{15}, что резолюция о вооруженном восстании была принята «после небольших прений» большинством всех голосов против двух (Каменева и Зиновьева). То же следует и из официального протокола. В действительности эти небольшие прения длились не менее 10 часов! «Поздно вечером, вероятно, уже после 12 час., было вынесено решение», — вспоминает Яковлева. «Заседание продолжалось около 10 часов подряд, до глубокой ночи», — пишет Троцкий в 1933 году. Тринадцатью годами раньше, когда подробности заседания должны были быть в его памяти свежее, он говорил еще определеннее: «Заседание продолжалось всю ночь, расходиться стали на рассвете. Я и некоторые тт. остались ночевать».
Официальная версия такова: Ленин много раньше всех других большевиков задумал гениальную шахматную партию; на заседании 10 октября он предложил устроить вооруженное восстание; предложение это с восторгом приняли все участники совещания, кроме Зиновьева и Каменева; 25 октября алехинская партия была блестяще разыграна; одни играли лучше, другие хуже — это, повторяю, зависит от года на обложке издания, — но за исключением двух заблудших людей все участники заседания 10 октября пошли на дело с энтузиазмом.
В действительности все было совершенно не так. Мысль о восстании встретили без всякого восторга не только Каменев и Зиновьев. Но я здесь ограничусь изложением хода заседания. Вступительное слово сказал председательствовавший Свердлов. Троцкий кратко говорит, что вступление было «не во всех своих частях достаточно определенно». Яковлева пишет то же самое: «Я совершенно не помню, что говорил т. Свердлов. Впечатление было не очень определенное». Это понятно: Свердлов был маленький, бесцветный человек; так как никакими талантами он не обладал, то большевики обычно говорят, что у него был «организационный талант» — понятие весьма туманное и в большинстве случаев ровно ничего не значащее. Со своим организационным талантом Свердлов, по образованию аптекарский ученик, мог бы стать недурным аптекарем в провинции — он стал через две недели главой Советского государства: вероятно, как и Калинин, по декоративным соображениям{16}.
Затем слово было предоставлено Ленину.
У нас есть некоторые основания предполагать, что глава большевистской партии находился в то время в состоянии бешенства, почти граничащем с невменяемостью. Он держал курс на восстание, но партия колебалась, сомневалась, не знала даже в точности, чего она хочет. Незадолго до того, в пору Демократического совещания, Ленин из подполья прислал Центральному комитету письмо, которое до нас не дошло. О нем сохранился лишь рассказ Бухарина: «Письмо гласило следующее: «Вы все будете предателями и негодяями, если сейчас же всю фракцию большевиков не распустите по фабрикам и заводам, не окружите Демократическое совещание и не арестуете всех мерзавцев». Письмо было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами. Мы все ахнули... Все недоумевали первое время. Потом, посоветовавшись, решили. Может быть, это был единственный случай в истории нашей партии, когда ЦК единогласно постановил сжечь письмо т. Ленина. Этот случай тогда не был опубликован».
Во многих отношениях интересно это совещание, сыгравшее столь огромную роль в судьбах России. Участвовали в нем разные люди: были среди них и типичные будущие révolutionnaires en jouissance{17}, были люди искренние, но, по слову летописца, «скорбные главою и не гораздые грамоте», был подлинный fillius Terrae{18} Троцкий, были люди случайные{19}, были и самые настоящие гангстеры — не те мелкие неудачливые гангстеры, которых сажают в тюрьмы, а крупные, исторические обер-гангстеры, те, которые сажают в тюрьмы других. Почти все они презирали и ненавидели друг друга — об этом мы можем судить по их собственным печатным отзывам, частью более ранним, частью более поздним. Особенно же презирал своих учеников и последователей сам глава партии (о чем некоторые из них, вероятно, с изумлением узнали из знаменитого завещания).
15
7 ноября 1920 года в Петербурге состоялось «Заседание участников октябрьского переворота», на котором Троцкий поделился своими воспоминаниями со слушателями, Воспоминания эти, по-видимому записанные стенографистами и появившиеся в «Пролетарской революции» в октябре 1922 года, гораздо более ценны, чем позднейший, приглаженный и прилизанный рассказ в книгах Троцкого.
Делаю тотчас необходимое примечание. Книга Пионтковского написана в самое неудобное время для бедного историка: борьба за власть между Сталиным, Зиновьевым, Троцким еще не кончилась — комбинации союзников все меняются, кто победит — не известно.
16
А может быть, и без всяких соображений: большинство назначений в ту пору имело характер анекдотический. Рядовой большевик С. Пестковский рассказывает, как он вскоре после октябрьского переворота зашел в поисках какой-либо работы в Смольный институт: «Я открыл двери в комнату, находящуюся против кабинета Ильича, и вошел туда... На диване полулежал с утомленным видом т. Менжинский. Над диваном красовалась надпись: «Народный комиссариат финансов». Я уселся около Менжинского и вступил с ним в беседу. С самым невинным видом т. Менжинский расспрашивал меня о моем прошлом и полюбопытствовал, чему я учился. Я ответил ему, между прочим, что учился в Лондонском университете, где, в числе других наук, штудировал и финансовую науку. Менжинский вдруг приподнялся, впился в меня глазами и заявил категорически: “В таком случае мы вас сделаем управляющим Государственным банком...” Через некоторое время он вернулся с бумагой, в которой за подписью Ильича удостоверялось, что я и есть управляющий Госбанком». Это не эпизод из быта дома умалишенных, а исторический случай, рассказанный в советском издании (Пролетарская революция. 1922. X. С. 100).
19
Так, присутствие на этом заседании госпожи Коллонтай не может со стороны не казаться чем-то вроде милой шутки — точно так же, как позднее ее появление в разных королевских дворцах.