Не следует думать, что комната № 56 была преддверием эшафота, как позднее лубянский «Корабль смерти» или в 1793 году Консьержери. Террор никогда не начинается сразу. Большевикам — первым, но не последним в истории новейшего времени — суждено было наглядно показать, что «все позволено», что позволено решительно все, что можно совершать какие угодно гнусности и зверства, оставаясь и членами «семьи народов», и даже «надеждой цивилизованного мира». Но тогда они еще сами этого не знали: так долго, десятилетиями, в брошюрах, в газетах, на сходках обличали и громили деспотизм, жандармов, опричников, что сами поверили в собственное свободолюбие. В ноябре 1917 года террора еще не было.
В комнате № 56 нисколько не «царил ужас». Напротив, там было очень весело — кто не помнит нервного веселья тех дней? Служащие Литовского народного дома, основанного графиней Паниной, доставили провизию: пироги, сыр, колбасу. В ожидании прихода следователей арестованные позавтракали и угостили других задержанных большевистской полицией людей: солдата и бабу, которых какие-то контрреволюционеры за шесть рублей наняли для расклейки на улицах контрреволюционных афиш, — вот какое было либеральное время! Затем вожди кадетской партии вели с членами следственной комиссии юридический спор. Красиков заявил, что иммунитет членов Учредительного собрания есть вопрос спорный. По-видимому, заявление это поразило Ф. Ф. Кокошкина; он привык спорить с знаменитыми государствоведами — здесь были не Еллинек и не Лабан, а Красиков и матрос Алексеевский, спорить, собственно, было незачем. После недолгих размышлений следственная комиссия признала, что Шингарев и Кокошкин — враги народа. К графине Паниной, очевидно для разнообразия, было предъявлено другое обвинение, еще более неожиданное: ее обвинили в похищении народных денег! По должности товарища министра народного просвещения она отказалась сдать большевикам хранившиеся у нее 93 тысячи рублей. Придумал это обвинение и Потребовал ареста С. В. Паниной эстет Луначарский. Обвиняемую отправили в «Кресты», а оттуда, кажется, в женское отделение Выборгской одиночной тюрьмы.
Кокошкин и Шингарев были отправлены в Петропавловскую крепость. По дороге Кокошкин объяснял солдатам, какое тяжкое преступление они совершают, арестовывая членов Учредительного собрания.
Я видел в Трубецком бастионе{32} камеру № 70, в которой был заключен А. И. Шингарев. Он утешал себя тем, что в этих камерах сидели и декабристы; думал даже, что бастион назван по имени одного из главных вождей декабрьского восстания. В действительности тюрьма в Трубецком бастионе (названном так в честь одного из строителей крепости) была создана лишь в 1870 году; декабристы сидели в несуществующем более Алексеевском равелине и в куртинах. Камера Шингарева, насколько поит», не имела особенно зловещего вида. Не очень суров был тогда и тюремный режим. В крепость доставлялись с воли книги, газеты, продовольствие. Стол из общего котла был плох: «Обед из супа с небольшим кусочком мяса, две ложки гречневой каши и 1/2 хлеба, два раза в день кипяток для чая, на день 4 куска сахара, в 7 часов ужин — пустой суп». Но за 2 рубля 50 коп. можно было получать офицерский обед. Шингарев от него отказался: баловство. Вероятно, он просто берег каждую копейку кроме пяти человек детей он содержал еще двух племянников.
Андрей Иванович был очень небогат. Я только раз в жизни был у него и удивлялся, как бедно живет один из главных вождей думской «буржуазной оппозиции». Совсем не так устроились вожди оппозиции — часто и социалистической — в западных странах. По случайности Шингарев специализировался на финансовых вопросах — как известно, его ежегодный бюджетный бой с графом Коковцевым бывал событием в жизни Государственной думы. Собственные финансовые дела А. И., очевидно, устраивал не слишком хорошо. В С. Штатах Меллона назначили министром финансов главным образом по такому соображению: если для себя нажил 500 миллионов долларов, то, верно, приведет в блестящее состояние и государственные финансы. Расчет не очень оправдался.
А. И. Шингарев на Меллона походил мало — и слава Богу! Едва ли он был и большим знатоком так называемой финансовой науки. Но жизнь научила нас не очень верить ее знатокам. Было время, когда Ллойд Джордж считался главным финансовым гением эпохи. В его бюджетных речах газетные обозреватели находили кроме гениальности глубокие теоретические познания. Впоследствии один из близких сотрудников знаменитого министра сообщил, что Ллойд Джордж вообще ничего ни о чем не знает: «Я предполагаю, что он умеет читать, но, во всяком случае, он никогда этого не делает». Во Франции финансовым гением долго считался министр Клотц. Потом и он был совершенно развенчан, и Клемансо говорил: «Во всей Франции есть только один еврей, ничего не понимающий в финансах, — это Кротц, — и именно он оказался министром финансов!..» Теперь очередной финансовый гений — Шахт; однако в ту пору, когда он был членом демократической партии, в Германии его считали совершенно бесцветным, серым человеком. Были и некоторые неожиданности другого рода. «В пределе» финансовых гениев часто — в лучшем случае — сидит Джон Лоу, а иногда — в худшем случае — и Стависский.
32
В 1918 году был период, когда тюрьму Петропавловской крепости показывали публике. Я побывал там с П. Н. Столпянским, лучшим знатоком истории Петербурга.