В Париже отличают подмостки бульварных театров от подмостков привилегированных; те, на которых выступает Жанно{15}, от тех, на которых играет толстяк Дезессар{16}. Но это различие ускользает от народа, который ставит на одну доску и в один ряд всех, кто своим пением, декламацией или лаем доставляет ему удовольствие за деньги.
Один только забавный осел{17} боя быков не удостаивается чести давать бесплатные представления и заслуживать тем самым придворные милости. Ему следовало бы подать об этом особое прошение.
210. Как объясняются хозяева с кучерами
Легко отличить кучера куртизанки от кучера председателя суда, кучера герцога от кучера финансиста, но если при выходе из театра вам захочется с точностью узнать, в какой квартал направился тот или другой экипаж, то прислушайтесь только к приказанию хозяина выездному лакею, или, лучше, к приказанию, которое передает лакей кучеру. Возвращаясь в Маре, говорят: На квартиру!, на остров Сен-Луи — Домой!, в Сен-Жерменское предместье — Во дворец!, а в предместье Сент-Оноре — Пошел! Внушительность этого последнего слова вы почувствуете без всяких комментариев.
У театрального подъезда всегда стоит присяжный крикун, который голосом Стентора{18} выкрикивает: Карету господина маркиза! Карету ее сиятельства графини! Карету господина председателя! Его страшный голос доходит до глубины харчевни, где пьют лакеи, до глубины биллиардной, где спорят и ссорятся кучера. Этот голос, наполняющий собой весь квартал, все покрывает, все поглощает — и смутный гул людской толпы, и лошадиный топот. Заслышав этот оклик, лакеи и кучера оставляют кружки пива и кии, снова берутся за вожжи и открывают дверцы карет.
Чтобы придать своей груди сверхчеловеческую силу, такой крикун не употребляет вина, а пьет только водку. Голос у него всегда хрипит, но эта охриплость придает ему особый, сиплый, ужасающий звук, напоминающий звук набата. Крикун скоро издыхает от этого ремесла. На смену ему тотчас же является другой, который так же громко орет, так же пьет, и умирает так же, как и его предшественник, от водки, приобретаемой у бакалейных торговцев.
211. Речь, произнесенная в театре Комеди-Франсез перед началом дарового спектакля
Одному актеру, более искреннему, чем его товарищи, более проникнутому сознанием того, чем он обязан публике, и обладающему благородной скромностью, которая кое у кого еще сохранилась, — в прошлом году было поручено произнести обычное приветствие публике. Подойдя к рампе, он сделал глубокий поклон и, выпрямившись, проговорил скромным, но уверенным голосом:
«Милостивые государи! Два раза в год мы приносим вам скромную дань уважения, которое вам подобает; мы помним, что обязаны вам нравиться; мы ласкаем вас похвалами, чтобы заставить вас закрывать глаза на наши недостатки. Мы не всегда о них умалчиваем, ибо иные из них скрыть было бы невозможно. Но мы боимся вам признаться (совесть заставляет меня вам это открыть) в отсутствии среди нас согласия, в нежелании совершенствоваться, в нашей лени, нашей гордости и мелочных спорах, которые не дают нам объединиться, — как для того, чтобы ставить новые пьесы, которые разнообразили бы ваши развлечения, так и для того, чтобы лучше обставлять пьесы, которые уже обратили на себя ваше внимание. Мы, не краснея, удваиваем цены на места, зная, что вызванный этим ропот будет непродолжителен.
«Сегодня, чувствуя себя более склонными к искренности, мы исповедуемся перед вами в наших многочисленных грехах и умоляем наложить на нас наказание, какое вы сочтете наиболее полезным, наиболее способным заставить нас возненавидеть наши дурные привычки. Ваша чрезмерная снисходительность слишком глубоко внедрила их в наши сердца. Мы считаем, что если бы вы на время совершенно перестали посещать наш театр, то это нас встряхнуло бы, пробудило бы от той спячки, в которую мы погружены, и оживило бы в нас любовь к труду, которую совершенно заглушили получаемые нами двадцать тысяч ливров ежегодного дохода. Ложи обогащают нас еще до поднятия занавеса. Как вы хотите, чтобы мы серьезно работали, если нам уже заранее платят так хорошо? Какое нам дело до искусства и до сочинителей, раз наши кошельки туго набиты? Мы не любим искусства, мы любим деньги, а вы, милостивые государи, даете их нам слишком много, чтобы мы могли хорошо вам служить.