Один французский критик зорко подметил, что "Осенней сонатой" Бергман создал "бергмановский фильм". Хорошо сформулировано, но вывод печальный. Для меня. По-моему, так оно и есть — Бергман и в самом деле создал бергмановский фильм. Имей я силы осуществить свои первоначальные намерения, этого бы не произошло.
Я люблю Тарковского и восхищаюсь им, считаю его одним из самых великих. Мое преклонение перед Феллини безгранично. Но мне кажется, что Тарковский начал делать фильмы под Тарковского, и Феллини в последнее время создал один-два феллиниевских фильма. А вот Куросава не создал ни одной картины под Куросаву. Мне никогда не нравился Бунюэль. Рано обнаружив, что придуманные им ухищрения возводятся в особого рода бунюэлевскую гениальность, он стал повторять и варьировать их. Занятие оказалось благодарным. Бунюэль почти всегда делал бунюэлевские фильмы.
Итак, настало время посмотреть на себя в зеркало и спросить: что же происходит, неужели Бергман начал делать бергмановские фильмы? Пожалуй, "Осенняя соната" — печальный тому пример. Но вот чего я никогда не узнаю: каким образом вышло так, что этим примером стала именно "Осенняя соната"? Если долго носить в себе какую-то историю или круг тем, как в случае с "Персоной" или "Шепотами и криками", то потом легко проследить, как картина развивалась и получилась такой, какой получилась. Но почему вдруг возникла "Осенняя соната" именно в данном своем облике, словно греза. Возможно, в этом и кроется ошибка: она должна была остаться грезой. Не фильмом грез, а киногрезой. Два персонажа. Обстановка и все остальное отодвинуто на второй план. Три акта при трех различных освещениях: в вечернем свете, в ночном и в утреннем. Никаких громоздких кулис, два лица и три разных освещения. Пожалуй, такой вот я представлял себе "Осеннюю сонату".
Что-то загадочное скрывается во фразе о том, что дочь рожает мать. Здесь прячется чувство, которое я не смог выявить до конца. Внешне готовая картина производит впечатление наброска, но это глубоко неверно. Я бурю скважину, но — или ломается бур, или я не отваживаюсь бурить достаточно глубоко. Либо у меня нет сил, либо я не понимаю, что надо бурить глубже. И тогда я вытаскиваю бур и говорю, что удовлетворен. Это недвусмысленный симптом творческого истощения, к тому же весьма опасный, ибо не вызывает боли.
Глава 6. КОМЕДИИ. ЗАБАВЫ
"Улыбки летней ночи"
Во время запретов на производство фильмов в 1951 году я сделал серию рекламных роликов мыла "Бриз". Они спасли меня от тяжелого экономического краха. Сегодня я по-прежнему смотрю их с определенным энтузиазмом. Они не страдают недостатком честолюбия или отсутствием энергии. Сделаны необычно и с хорошим настроением. А то, что они рекламировали мыло, которое чуть ли не сдирало с тебя кожу, наверное, можно и забыть. Комедии в моем творчестве появились по тем же причинам, что и фильмы "Бриз", — ради денег. Я ничуть этого не стыжусь. Большинство произведений в мире кино создано по этой же самой причине. Но мое отношение к жанру комедии довольно сложное, и корни этих сложностей уходят глубоко в прошлое. Я считался мрачным и легкоранимым ребенком. "У Ингмара нет чувства юмора", — такое мнение господствовало изначально. Зато мой брат уже в молодости отличался умением произносить блестящие, необыкновенно смешные речи на всяких празднествах, был невероятный затейник, саркастичный, острый на язык человек, с годами впадавший во все более черный юмор. Мне тоже хотелось, чтобы люди смеялись моим трюкам, и я предпринял не одну попытку быть забавным.
В Хельсинборге поставил два новогодних ревю и сочинил несколько, как мне казалось, веселых номеров. Но никто даже не улыбнулся, и я долго размышлял: как же другим-то удается рассмешить публику! Для меня это было непостижимо. В городском театре Гетеборга я наблюдал за репетициями классического французского фарса "Бишон" в постановке Торстена Хаммарена. Гениальный постановщик фарсов, он обладал несравненным талантом точно акцентировать ядро смеховых ситуаций. Он заставлял актеров разыгрывать кульминацию комедийной ситуации, начиная издалека, на периферии, с тем, чтобы спустя двенадцать мгновений она взорвалась точно в центре. Классические французские фарсы сами по себе нисколько не остроумны. Они строятся на комичности ситуации. Все рассчитано с математической точностью, и кульминация приходится на ситуацию, которая должна вызвать смех.