— "Создавайте прочную советскую семью и помните: чем крепче семья, тем прочнее наше общество. Тем ближе коммунизм".
Мы прошли по набережной, где дул ветер, бились о гранит волны, тащились по слезоточивому небу налитые мутью тучи. Свернули во двор, похожий на колодец, но там играли дети. Другой двор был весь завешан бельем и там тоже играли дети, и мужики в плащах и кепках резались в домино
— А почему мы не едем к Онегину, доброму твоему приятелю? Может быть, и нет никакого Онегина-Ленского в помине? Ты его придумал?
— Придумал? Зачем?
— Ну… я все твержу, что у тебя нет друзей, вот ты и придумал этого своего Ленского — друга, живущего в другом городе. А?
— Поехали, — сказал я.
— На такси?
— На метро.
— Почему ты так рассвирепел?
— Надоело.
— Что тебе надоело?
— Все.
— И я?
— Надоело, что ты меня все время в чем-то пытаешься уличить. В идиотизме чаще всего.
— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав.
— Какого черта! — вскрикнул я, споткнувшись о чью-то ногу в вагоне.
— Прекрати, — сказала Оля. — А то ведь мне тоже может надоесть твое хамство.
— Прости.
Молча мы доехали до конечной станции, молча простояли на автобусной остановке под дождем минут двадцать. В автобусе народу было битком, пахло мокрой резиной и синтетикой. Я спрашивал, когда будет магазин "Диета", но никто мне ответить не мог и названия улицы, которое у меня было записано, никто не знал. Оля отрешенно смотрела в окно. Я увидел впереди большой стеклянный магазин с надписью "Диета" наверху.
— Оля, сходим, — сказал я и огрызнулся на окружающих, не выдержав: — А вы говорили — нет такого!
— Так это ж новая "Диета", сынок, так и сказал бы.
Пошли через пустырь с остатками бревенчатых изб, свалками, выкорчеванными липами. Оля молча шла впереди, не оборачиваясь. Возле голубятни остановились. Паренек лет четырнадцати чистил нагул, над головой у него на жердочках сидели мокрые сонные надувшиеся турманы, монахи, чайки.
— Чего надо? — угрюмо осведомился парень.
— Ничего не надо, — пожала плечами Оля. — А почему ты такой злой?
— Здесь вам не выставка, ясно?
— А если по шее? — осведомился в свою очередь я.
Паренек с ненавистью посмотрел на меня, на Олю, сплюнул сквозь щелочку между зубами, но промолчал. Открыл дверцу и на четвереньках влез внутрь голубятни.
— Ты никогда не гонял голубей? — спросила Оля.
— Гонял. С Лешкой Томилиным, ты же помнишь.
— Помню. А я никогда не держала живого голубя в руках.
— Хочешь? — я шагнул к голубятне, но Оля остановила:
— Стой, сумасшедший! Он позовет своих малолетних бандитов и они…
Я усмехнулся, хотел открыть нагул, но Оля быстро пошла по тропинке. Я догнал ее.
— Я уже не хочу, — сказала она. — В детстве хотела, но боялась. Однажды в открытое окно залетел белый голубь и стал биться о стекло. А поймать его руками я боялась. Хотела полотенцем, но он все сильней бился. Ушла в школу. А когда вернулась, он мертвый лежал под батареей. Весь подоконник был усыпан окровавленными перышками. Я плакала. Я чувствовала себя убийцей. Втайне ото всех похоронила голубя во дворе под деревом, крестик маленький поставила. И ночью стихотворение написала, посвященное ему.
— Стихотворение? Ты писала стихи?
— Да.
— Я не знал.
— Ты много чего не знал, — сказала Оля. — И не узнаешь никогда.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что знаю. Потому что ты думаешь только о себе.
— Я?
— Ты. Все мужчины эгоисты. Вот собираетесь вы у Павла в этой вашей Слободке, кричите, спорите — но никогда не поймете, вам просто дела нет до того, что пока вы там из своих крупнокалиберных пулеметов строчили и с парашютами прыгали, тем, кто вас ждал, было гораздо хуже — вашим родителям, вашим…
— Девушкам, — сказал я, обнимая ее за талию.
— Ужасно пошлое слово! Когда я слышу по радио передачу для воинов — "подруги", "девушки" — меня тошнит.
— А как иначе скажешь?
— Не знаю. Никак. Это все вранье.
— Что — это?
— Все. "Не плачь, девчонка…" Вообще все. И то, что пишут в газетах про вас, и то, что папа и его друзья рассказывают. И мама. Верней, не вранье, конечно, нет — но и не вся правда. А разве бывает полуправда? Разве бывает, например, полубеременность? Нет, не бывает. И от этого все. Моего деда расстреляли в тридцать седьмом году. А я только прошлой зимой об этом узнала, говорили, погиб на какой-то стройке на Дальнем Востоке. И о том, что папа — как сын врага народа — в штрафном батальоне должен был кровью искупить вину, которой не было. И еще много лет скрывал это от мамы. И они потом скрывали от меня. Знаешь, как в спорте палочку передают эстафетную. Эстафета вранья.