— Ты мне не говорила.
— А зачем? Ты бы лучше стал относиться к моему отцу?
— Я к нему хорошо отношусь.
— Ты думаешь, я дурочка? Я не вижу ничего?
Я пожал плечами.
— Ну пойдем мы к Ленскому или не пойдем?
— Ты не хочешь?
— Спросил с надеждой он, — усмехнулась Оля. — Я вижу, что ты не хочешь.
— Пойдем, — сказал я и убыстрил шаг, но в этот момент нас обогнал на велосипеде голубятник; отъехав шагов на тридцать, он повернулся и обругал нас матом.
— Вот гад, — развел руками я, потому что больше ничего не оставалось: гоняться за ним по пустырю, чтобы надавать подзатыльников, было бы смешно. — Что мы ему плохого сделали?
— Ничего. Но кто-то другой, наверное, сделал. Ничего просто так не бывает.
— Какая ты у меня умная, — улыбнулся я, и Оля улыбнулась.
— Опять-таки эстафета. Скажи честно, почему ты не хочешь идти к своему Игорю Ленскому? Он высокий? Он блондин или брюнет?
— Зачем тебе?
— Просто интересно. Ты помнишь, в школе в восьмом классе я Ольгу играла в "Евгении Онегине"? А тут Ленский.
— Он на того Ленского не похож.
— И я на ту Ольгу не похожа. Скорее, на Татьяну.
— У Игоря Ленского руки нет, — тихо сказал я.
— Как?
— Очень просто. Вот восемнадцатый дом. Корпус один. Шестой этаж.
"Ленские — 2 звонка". Я позвонил. Открыла дверь женщина.
— Вам кого?
— Игорь дома?
— Проходите. Игорек, к тебе!
— А, привет.
— Познакомься. Это моя жена. Оля.
— Игорь. Проходите. Какими судьбами?
— Сели в поезд и приехали. Заранее, правда, билет взяли.
— Погулять?
— Ну да… У Оли здесь отец воевал.
— А. Понятно. Садитесь, в ногах правды нет.
— Да мы на минутку, так просто…
— Ну ладно — если так просто.
— Да нет, мы сядем, Игорь.
— Видишь кого-нибудь из наших?
— Пашку часто. Толика вижу. Саню. Виктора Гармаша. Помнишь Виктора из ДШБ?
— Нет. А как вообще дела? Работаешь?
— В институт буду поступать.
— В какой?
— В МГУ. На исторический. А ты?
— Я работаю.
— Где?
— В сберкассе.
— Поступать никуда не думаешь?
— Не знаю.
Помолчали.
— Ну… мы пойдем?
— Смотрите.
— Ладно, Игорек. Бывай. Рад был тебя повидать.
— Я тоже.
— Пока.
— Пока. А Юрка Белый поступил на капитана учиться, не знаешь? — спросил я в дверях.
— В морге работает на Урицкого. При мединституте. Вы бы к матери Саши Волкова зашли, она одна. Рада будет.
— Какого Саши Волкова?
— Не помнишь? Черпаком был, когда мы дембельнулись. Длинный, ушастый такой. В "вертушке" сгорел. Зайдите, одна она.
14
Мы долго шли по улице молча.
— Он до армии учился в музыкальной школе, — сказал я.
— Боже мой.
— Почти по плечо ему руку. Говорил я тебе, что не надо было ходить. На тебе лица нет.
— И ничего нельзя было сделать?
— В каком смысле?
— Там, наверное, врачи чудовищные. Чуть что — они не раздумывая…
— Ему не врачи. Наши ребята.
— Ваши?
— Да, ночью. "Духи" нас купили. Засела их группа наблюдения между двумя нашими взводами и открыла огонь. По нам. Мы ответили, думая, что второй взвод километра на три от нас отстал. А он как раз за "духами" в этот момент был.
— Значит, ты сам и стрелял по своему другу?
— Какая разница, я или не я?
— И вы так спокойно разговаривали… Боже мой.
Автобус сразу подошел. Оля села на свободное место, я встал рядом. Поехали мимо одинаковых серых панельных домов. За спиной разговаривали о передаче "Утренняя почта". Впереди мальчишки спорили о каком-то последнем диске. Я вдруг услышал голос Игорька: "Ребята, играть я вам больше не смогу". Спокойно так сказал, когда мы несли его к броне на плащ-палатке. Будто закурить у него попросили, а он ответил, что одна осталась, а ночь в карауле стоять. Как бы извиняясь. Покажи это в кино про войну — не поверили бы. Вот если б орал музыкант, потерявший руку, или плакал. У бывшего защитника "Таврии" из десантно-штурмового батальона "бакшиш", то есть, подарок к Седьмому ноября — реактивный снаряд — оторвал обе ноги выше колен. Хорошо помню: пук — шелест — вспышка — грохот с волной — тишина. Футболист не рыдал, не выл. Он только задышал сразу как-то странно-громко, часто, по-собачьи. И сознание не потерял. Он сказал: "а мне ноги" в ответ на слова старшины, сидевшего у входа в убежище: "мне руку оторвало". И это не был шок или действие промедола. Потом футболист попросил меня, потому что я был ближе, рассечь штык-ножом лоскуток кожи, на котором висела еще нога: "Что она болтаться будет, как эта, все равно уже не прирастет".