И сменил тему.
Плохо, плохо иметь дырявую память.
7. Цена жизни
— Сколько стоит человеческая жизнь? — спросила её Вайпер.
Скалл, находясь в творческом настроении, готовила им лазанью на ужин. Туман долгое время молча сидела рядом с бокалом вина, витая в своих мыслях. Так она вела себя, когда её что-то беспокоило, или когда хотелось чем-то поделиться. А потом и спросила из ниоткуда.
— А?
— Я говорю, — Вайпер выдержала паузу, — сколько для тебя стоит человеческая жизнь?
Скалл пожала плечами, продолжая помешивать в сковородке томатный соус.
— Смотря чья. Насильников и педофилов убиваю бесплатно.
— А если, предположим, тебе поступил заказ на морально «серого» человека, не хорошего, но и не плохого?
У Скалл невольно расправились плечи.
В мире мафии их учили, что разрыв Гармонии Неба с Элементами был невероятной болью, когда физической, когда психологической. Кто-то сходил с ума. Кто-то умирал в муках. Кто-то добровольно шагал в могилу со своим сюзереном. И она думала … она много раз думала, почему смерть Луче прошла так незаметно для Аркобалено. Та же свадьба с Занзасом подразумевала союз Пламени, эдакий ритуал; обручившись, вдова могла бы и не оправиться от потери мужа.
Ей не нужно было оборачиваться, чтобы видеть, как Вайпер, сняв капюшон, задумчиво буравила взглядом свой бокал.
— Я, — Скалл помялась, — смотрю по ситуации. И ты знаешь ведь, что предпочитаю убивать только тех, кто заслужил.
— А если, в теории, не то чтобы заслужил, но ты знаешь, что его смерть облегчит всем жизнь? И это истина?
— Всем?
— Что?
— Его смерть облегчит жизнь всем? До единого?
— Да.
Скалл достала из кухонного шкафа бокал. Налила себе вина. С удивлением отметила, что бутылка приехала из частной тулузской винодельни. Пино нуар, моносорт. Осенний фруктово-цветочный букет. Насколько она помнила, старинный род Супербиа происходил из Тулузы.
— Если другого выхода действительно нет, — медленно произнесла Скалл, — то я бы постаралась сделать дело максимально безболезненно и незаметно.
И это, судя по всему, было правильным ответом.
8. Партия
Стоило Бельфегору провозгласить ей шах и мат, он блаженно откинулся в кресле и поднёс бокал вина к губам; на этот раз белого полусухого, предварительно охлаждённого в холодильнике. Погода стояла ясная, и хотя первый сентябрьский холодок уже стал ощущаться ночью, на солнышке припекало.
У Бельфегора были чёткие представления о том, как пить вино. Красное, например, для него являлось внесезонным, и двумя бокалами с тарелкой сыром и крекерами он вполне мог пообедать или поужинать. Скалл с ним эти предпочтения разделяла: когда на языке тает хороший бри или дор блю, вообще сложно не откупорить нужную бутылку, если она всё ещё закрыта.
Летом в жару Бельфегор отвергал (в его понимании) плебейские мохито и сангрии, предпочитая им холодное сухое-полусухое белое, категорически не мускатное. Его он потягивал в любое время дня (кроме утра, разумеется) с солёными орешками и свежими фруктами. По его словам, это тоже могло заменить трапезу, когда от жары в горло кусок не лез. При этом разум не так ослабевал, как от коктейля. Скалл летом охотнее пила холодное имбирное или лимонное пиво, но, с другой стороны, её ведь никто и не учил когда что следует пить в южных странах Европы.
Именно поэтому, комфортно расположившись в беседке, они играли в шахматы, перекусывая по правилам Бельфегора. Два бокала, тарелка с манго, дыней, ягодами и две вазочки с солёными орехами.
Когда заедаешь своё поражение чем-нибудь вкусненьким, вроде не так обидно, — думала Скалл после второго проигрыша.
— Не люблю шахматы, — наконец произнёс Бельфегор блаженным сонным тоном сытого человека.
Скалл даже возмутилась:
— Но ты ведь меня обыграл!
— Дело принципа, — пожал плечами Ураган. — У нас с капитаном эта игра в крови. От некоторых традиций не тянет отказываться.
— Почему же тогда не нравится?
Бельфегор вздохнул и потёр глаза под чёлкой.
Скалл успела отпить и даже немного поесть прежде, чем он заговорил снова.
— Король, — голос вырвал её из собственных раздумий, — самая слабая фигура как на доске, так и в управлении государством. — Пауза. — Когда я зарезал моего брата, мне это было неведомо. А зря, — он усмехнулся, — это объясняло его заносчивость и недальновидность. На протяжении веков руку монарха направляли его самые могущественные вассалы, фавориты и фаворитки и, позднее, министры. Мир монархов — мир лжи и коварства. Единственная свобода короля — самостоятельно выбрать себе кукловода. Например… Полюбуйся, как Савада Цунаёши пляшет под дудку своего учителя.
Он смочил горло вином.
— И полюбуйся на то, что стало с начальником нашим Занзасом.
Скалл похолодела.
— Ты не бойся, — беспечно продолжил Бельфегор. — Уж тебе-то опасаться нечего.
— Почему? — тихо спросила она, не сводя с него взгляда.
Принц рассмеялся.
— Разве не видно? Ты уже наша. Часть корабля, часть команды.
9. Розы на кладбище
Могильный камень Занзаса выглядел так изящно, как его невольному хозяину ни разу в жизни не доводилось. Он бы его возненавидел. И гладкую поверхность мрамора, и позолоту букв, и эпитафию, и фамилию «ди Вонгола». Он бы обтесал края камня, лишь бы тот не выглядел так плавно и идеально. Он счёл бы за оскорбление оставленные розы и гвоздику. Кто вообще любил его настолько, чтобы принести ему розы? Любовница? Возможно.
Может, Занзас любил её так сильно, что в каждом прикосновении к Скалл выражал презрение и ненависть к своей невесте.
Может, он противился предстоящему браку как мог, ведь всё решили за него. Может, он хотел стать таким монстром для Скалл, чтобы она убежала сама, чтобы вся Вонгола, нет, весь мир итальянской мафии, боялся кидать ему под ноги невест.
Скалл видела в нём моменты нежности, как и секунды сомнения. Они были. Сначала она не хотела этого видеть, потому что только страх и тихая ярость под кожей помогали ей вставать с постели. Затем он умер, стоило ей придумать робкие планы по укрощению дикого зверя. Но Занзас мешкался, когда уходил от её дрожащего осквернённого тела. В его глазах мелькала тень сомнения перед тем, как занести руку. Заложник травм своего детства, король-раб. Он осознал (не мог не осознать), что быть безродной шавкой во многом лучше, чем королевской болонкой, но запоздало, слишком поздно. И его бунт, бессмысленный и беспощадный, был расценен как то же звериное бешенство.