- Если узнаю что-то, приеду, - сказал Степка, высаживая Филю. - Отбегался твой краб, изловим злодея.
- Спасибо, что подвез. Заплатить только не могу, нечем.
- Обижаешь. Кто обирает попавших в беду, будет гореть в Аду. Хороший стишок, правда?
- Очень, - соврал Филя и пожал Степке руку. Машина унеслась прочь.
Дверь была по-ночному заперта, и Филя проник в дом через окно на веранде. Как он выбрался? Как попал на набережную? Может, черт вытянул его через печную трубу и пронес над городом? Этакую скачку он бы запомнил. Нет, здесь что-то другое. Филя лег на тюфяк, вынул из трусов карту и положил ее на стол. Сон сразу же одолел его.
- Дурак ты, Филя, как есть дурак, - сказал Додон, подлетая к уху.
- Чего вы обзываетесь?
- А то! Кому было сказано не раздеваться на ночь? Отморозил культяпки?
- Отморозил, - вздохнул Филя.
- Вот! Тебе наука.
- Вы не знаете, как я там очутился?
Додон кашлянул.
- Тайна сия велика есть.
- Не мутите воду. Как? И зачем? И дома рисовать можно.
- Не все и не всегда. Есть карты, которые надо рисовать особо. Бывалые картографы это знают. Одни под крышу, к голубям забиваются, другие в дыры лезут. Тебе вот к Грифону подсуропило попасть.
- И все же, как я там очутился? Сам дошел?
Додон помялся и неохотно сказал:
- Я перенес. Не маши руками, Витязя разбудишь!
- Могли бы захватить мне пальто. Трудно было?
- Трудно! Я тебе не ломовая лошадь. Велел в пальто спать, а ты разганишался. Карту нарисовал?
- Как видите, - Филя кивнул в сторону стола.
- Вот и славно. Можешь отдыхать, картограф. Я приду на той неделе, в субботу.
- Зачем?
- Как зачем? Опять рисовать будем. Готовь пергамен.
И Додон исчез. Филя угнездил голову на подушке, а стопами уперся в остывающую буржуйку. Как бы сделать так, чтобы Додон пореже прилетал? Икону обносить вокруг дома? Чесноком натираться? Еще одна ночь на спине у Грифона, и он покойник.
Утром он не смог подняться с постели. Хребет ломило, ухало в висках, откуда-то изнутри шел нестерпимый жар.
- Что с тобой? - в тревоге спросил Витя, когда услышал сдавленный стон.
- Не знаю, - слабо сказал Филя, натягивая одеяло до ушей. - Плохо что-то. Я сейчас встану.
- Лежи, лежи! - Витя пощупал ему лоб. - У тебя опять трясуница!
- Не трясуница. Простудился я, продуло.
- Эх, говорил я, надо форточку на ночь закрывать, а ты: задохнемся, задохнемся. Болей теперь! Постой, не вертись. Сейчас принесу тебе пойло.
Витя ушел в кухню, и через несколько минут вернулся оттуда с кружкой, полной коричневой жидкости.
- Ивовый отвар, - сказал он. - Пей весь, только не торопись, кипяток.
- А аспирина нет? - спросил Филя, чуть поднимаясь на локтях.
- Вредно лекарствами травиться. Окопытишься! Давай, пей, а то остынет.
Пока Филя давился ивовым отваром, Витя подошел к столу, схватил карту и начал рассматривать.
- Это она? - хрипло спросил Витя.
- Вроде. Не знаю. Тебе видней.
- А почему она такая?
- Какая?
Витя протянул ему пергамен. Это была бы великолепная карта, если бы не одно «но». Когда Филя упал с Грифона, не успевший засохнуть рисунок смазался о его живот. Теперь можно было различить только отдельные черты той местности, которую она изображала: поле, небольшой домик на высоких сваях, реку, петлями изрезавшую местность, и огромного крота в нижнем правом углу - единственный кусок, избежавший смазывания. Одни линии были видны четче, другие слабее, но весь лист был бурым, неопрятным. Филя выругался. Изо рта полезли слова, за которые ему матушка в свое время мыла ему язык хозяйственным мылом. Халтура!
- Я перерисую, - пообещал он и попытался сесть, но от слабости завалился на бок.
- Не получится, - грустно сказал Витя. - Карта - это судьба. Стало быть, она такая.
Он свернул пергамен в трубочку и спрятал его в ножку кровати, которая оказалась полой внутри.
- Прости, - прошептал Филя.
Тюфяк покорно принял его, мысли разбрелись, в горле елозил горький комок.
«Может, у меня и правда трясуница, - уныло думал он. - Заслужил, ничего не скажешь. Хорош картограф! Не уберег рисунка. А все эта бестия, Грифон. Так бы и разбил ему морду, уроду каменному!»
Но на гнев сил не было, он устало водил глазами по потолку и наконец уснул. Через пять дней лихорадка прошла, и он уже мог без посторонней помощи совершать паломничества к ночному горшку. Рана на руке затянулась, но остался длинный рваный шрам, изредка сочившийся сукровицей. На душе было тяжко. И не только испорченная карта была тому причиной. Когда Варвара Михайловна растирала его водкой, он снял кальсоны и увидел, что ноги покрылись странной серебристой коростой.