«А может быть, и правда… остепениться? – безрадостно подумалось молодому грузинскому князю, когда он остановился на мосту и всем телом опёрся о перила. – Вернуться домой? Мой гений здесь всё равно никому не сдался!»
Вано горячо схватился за голову. Какой по счёту некрасовский журнал (вот это был человек: и «Современником» руководил, и «Отечественные записки» редактировал!) отверг его стихи? Сколько издательств закрыли перед его носом свои двери? Неужели отец оказался прав и ему нужно было стать священником? Приехать обратно в Тифлис, жениться на какой-нибудь смуглой горянке и наплодить детей? Пить вино, унаследовать от отца Сакартвело и стать образцовым помещиком, как и большинство молодых дворян его возраста? Наплевать на идеи о классовом неравенстве и свободе, о независимости Грузии, её культурного наследия? На все те идеи, которые впитало его впечатлительное воображение в семинарии? Забыть о светлом будущем, которое его вдохновляли строить?
Нет, не бывать этому! Нино бы посмеялась над его страхами – вот уж кто по-настоящему умел мечтать! А Саломея… обязательно смерила бы его презрительным взглядом снизу вверх и сказала бы своим подбадривающе-насмешливым тоном: «Струсил, значит? Боишься идти тернистым путём?»
Вано растроганно улыбнулся.
А Тина… Что бы сделала Тина?
Он хотел представить себе тёплую улыбку средней сестры и её белые холёные ручки, которые с трепетом опустились бы на его тёмную макушку и благословили на любые начинания, когда чьи-то громкие и наверняка пьяные голоса раздались по правую сторону Вознесенской улицы. Как только Вано разобрал старые солдатские песни, которые во всё горло распевали незнакомцы, то быстро догадался, кем были эти люди. Весёлая компания из пяти человек на плохо гнувшихся ногах двигалась медленно, зато их пьяный гул мог поднять из могилы даже мёртвого.
Вано хмыкнул, заметив в руках одного из молодцов бутылку с почти допитым спиртным. Прищурившись, он разобрал, что на мужчинах надеты офицерские мундиры из зелёного сукна с красным подбоем и тёмно-зелёные штаны. Все как один темноволосые… Да и рядом с Фонтанкой, где находились их казармы.
Всё сходилось. Измайловцы.
Бывший семинарист, он не очень любил офицеров в принципе. Ему всегда казалось, что они не блистали умом и не думали ни о чём, кроме попоек и женщин. Не то чтобы сам Вано был святошей – непонятый поэт и человек искусства тоже не вёл жизнь праведника, несмотря на догматическое образование и кавказское воспитание. Однако над гвардейцами он посмеивался от души и держался от них подальше, чтобы не накликать ненароком беды. Только кулаками махать и умели!..
Возможно, измайловцы действительно прошли бы мимо долговязого веснушчатого юноши с острыми чертами лица и небрежной двухдневной щетиной, позволив ему и дальше предаваться меланхоличному настроению. Да только этот самый юноша в какой-то момент резко оторвался от разглядывания видов вдали и пустился следом, даже окликнув одного из них. Тогда им всё-таки пришлось остановиться.
– Ваше сиятельство! – никакой реакции. Вано перевёл дух. – Давид Константинович!
Он расплылся в лукавой улыбке, когда один из офицеров – тот самый, что выглядел наиболее трезвым из всех, – поспешно развернулся и остановил на нём свой удивлённый взор. Какое же удовольствие ему доставляло видеть, как недоумение в глазах Давида сменялось неподдельной радостью, а уголки его рта дрогнули в братской улыбке. Встретить в огромной столице товарища по детским играм, с семьёй которого всех Джавашвили связывали самые крепкие дружеские связи и бесчисленные общие воспоминания? Как ещё это назвать, если не счастливой случайностью?
– Генацвале2, что же ты стоишь? – В своей искренней манере он раскрыл для Давида дружественные объятья, и тот с радостью на них ответил. Остальные измайловцы неловко переминались с ноги на ногу. – Не хочешь обнять старину Вано?
– Никогда бы не подумал, что встречу тебя здесь, милостивый государь! – смачно похлопав его по спине, шепнул Давид и тепло улыбнулся. – Мы ведь так давно не виделись! Ты всё ещё мечтаешь стать вторым Александром Сергеевичем?
Вано видел, что приятель вполне искренне улыбался и на самом деле радовался их встрече, несмотря на колкую шутку про Пушкина. Однако задумчивая складка явно успела лечь между бровями старшего Циклаури за то время, что они оба находились вдали от родного Кавказа и своих близких. Впрочем, Давид обладал всё той же статной и даже роскошной внешностью, которую помнил старый друг семьи и даже немножко ей завидовал. Офицерский мундир ему очень подошёл теперь, когда он так сильно раздался в плечах, а на красивом, будто выточенном античными мастерами лице появилось томное выражение любовного страдания. Карие глаза так и искрились скрытым томлением и безысходностью. Юный Джавашвили иронично хмыкнул. Красавец-гвардеец – судя по мундиру, поручик, на которого должны вешаться все петербургские красавицы, – и неразделённая любовь? Интересно, кем же являлась неприступная особа, лишившая такого видного мужчину душевного спокойствия?