— Я могу войти! — голос казался убедительным, он не мог лгать. — Я бессмертен. Я воистину и несомненно…
Над городом скользнуло нечто мимолётное, и Ула вроде бы ощутила, как ветерок шевельнул её волосы… Бес дрогнул, отступил на шаг, вскинул руку, заслоняясь от промелька тени. Ула ощутила, как понемногу возвращается в пальцы тепло — колючее, болезненное, но живое. Она вздохнула, повела плечами. Холод отпустил позвоночник. Даже ноги снова чувствовались!
Златовласый отступил ещё на шаг, продолжая рассматривать нечто над головой Улы, на арке ворот.
— Да кто ты такая? Да откуда бы здесь… — в голосе отчётливо зазвучал страх. — Это… это невозможно. Невозможно!
Бес отвернулся, не позволяя себе даже покоситься на ворота. Он жестом велел скорее закрыть створки тем, кого Ула лишь теперь и заметила — свите, многим вооружённым людям вне двора, на улице.
— Я не верю в заявленную смерть, но я выше базарных склок с выжившими из ума старухами. Так и быть, пользуйтесь украденным, подлые людишки. Воистину ничто не связывает меня ни с бедами сего дома, ни с людьми его, живыми и мёртвыми, — скороговоркой вещал бес, шагая прочь всё быстрее.
Створки ворот с грохотом сошлись.
Ула ощутила, как из неё вынимают стержень решимости — и сползла на колени. Мягкие, прямо-таки бескостные руки ткнулись о плитки двора, подломились в локтях… В голове шевельнулась мысль: «Отчего привиделась трава? Ведь мнилось она под ногами, и у меня — и у беса… а нет травы! Только каменные плитки. Нет травы, нет и не было!»…
Со спины кто-то бережно подхватил, помог не упасть, не удариться помертвевшим лицом о холодные камни…
Травница упрямо заставила себя задрать голову на дрожащей, ноющей шее. Что за тень? Что напугало беса, могучего и непобедимого?
На арке ворот не было совершенно никого и ничего. Ула оттолкнула учеников, жестом запретила поддерживать себя и тем более уводить, уносить прочь. Она упрямо озиралась и выискивала хоть малую подсказку.
Нашла! Охнула, зажмурилась… снова посмотрела. Очень длинная тень ворот лежала в сумерках окружённого стенами двора, едва намеченная утренним светом. «Мёртвый» Шельма с бледным, залитым кровью лицом, скорчился как раз в тени арки — а дальше, у него за спиной, тень продолжалась очень и очень странно. Выходило так, будто на воротах сидит огромная птица.
Ула обернулась: нет птицы! Тем более огромной. Да никакой нет! Травница снова осмотрела тень ворот… И ошарашено проследила, как тень птицы расправляет крылья. Волосы тронул ветерок полёта — неспешного, мощного. Загадочный ветерок избрал лишь волосы травницы, не потревожив более ничьи.
Птица взмывала выше, тень её делалась меньше, слабее… А с души падал, уносился во тьму, пропадал навсегда камень давней боли. Ула знала: никогда впредь не выдавить ей и слезинки по погибшему сыну. Никогда… он оплакан и принадлежит прошлому. Он ушёл в невозвратный путь, и его пора отпустить.
Тень птицы сделалась ничтожна, пропала… Ула глубоко, спокойно вздохнула. Осмотрела отвоёванный у беса двор. Вот и Шельма шевельнулся, приоткрыл здоровый глаз, разобрал кивок Улы — можно, ты опять жив, ты вправе двигаться.
Шельма сел, потянулся, тыльной стороной ладони размазал по лицу кровь, не замечая боли. Он рассмеялся, подмигнул травнице — сразу же скорчил отвратнейшую рожу в сторону ворот… Снова тревожно обернулся к Уле. Прыжком вскинулся, вмиг оказался рядом, оттёр всех, подхватил Улу на руки. Нахмурился, всматриваясь в лицо и стараясь понять то, что травнице не удавалось внятно выговорить. Язык отнялся… усталость давила, сминала…
— Ворон, — пробовала пояснить Ула. — От детей весточка… один ушёл и не вернётся, а второй-то, мой Ул, жив. Жив!
Травница слабо улыбнулась — и стала сползать во мрак запоздалого страха, накрывающего сознание плотным, долгим обмороком.
Когда Ула очнулась снова, бас Лофра рокотал, разливался во весь двор. Это было замечательно: расслабленно лежать в беседке, под ворохом одеял. Глядеть в потолок с весёлыми жёлтыми глазами сосновых сучков. Слушать, как дребезжат в переплётах стекла, до дрожи испуганные хозяйским криком.
— Где воры? — ревел Лофр, обнимая конскую шею и счастливо похрюкивая, когда Алый Пэм норовил прикусить ворот его куртки. — Мой конь! Законно мой, вот вам, удавитесь! Мой Пэм, сокровище и гордость… Кто ж мог удумать, что бес получше многих людей дела наладит, когда на край ступит? Мой конь!
Лофр тряс какими-то бумагами, хлопал алого скакуна по шее и приплясывал, а рядом с ним приплясывал Шельма — тот, кто мечтал уворовать Пэма и заполучил его законно, чтобы кланяться копытам и шептать жутчайшие ругательства в точёное, безупречное конское ухо…