Вервр резко оборвал бег мыслей, спрыгнул на мостовую, метнулся, нырнул в колючий кустарник — и прильнул к высокой стене. Большая часть ограды — узорный чугун, но парадный въезд оформлен башенками и колоннами.
По ту сторону каменной кладки сонно мёрз парк — исконная вотчина багряного беса. За парком темной глыбой стыл особняк. Ни огонька — ни шелеста живого сердца… Не обманула воровка: пусто в городском доме Рэкста. Между тем, «гербовый дворец графа Гост» в осень казни бес отписал кровному брату Аны, ещё не зная такого совпадения… Он отдавал золото и дворец вовсе не из попытки загладить вину перед выжившим, но лишённым всего мальчишкой. С чего бы винить себя — не убив? Вервр перед казнью действовал из простой предусмотрительности: мало ли, как всё сложится. У мальчишки нет надёжной родни и нет связей. Отобрать у него имущество можно в любой день… Определённо, не было ни вины, ни жалости! Не могло быть.
— Значит, именем князя, — пробурчал Ан.
Вздохнув глубоко и полно, вервр замер. Избыток внимания к своему особняку он заметил еще в первый день в столице. Позже дважды проверял цепочки следов и запах мыслей тех, кто бродил у ограды, и оба раза опознавал людишек из своей прежней свиты. Так что ждал — не просто так, не наугад.
Ан стыл, делаясь для взгляда и чутья такого же беса неотличимым от стены. Никто не умеет готовить засады так, как высший хищник. Даже бессмерть первого царства, каменная по своей природе — ничтожна в сравнении. Слишком мало в горглах азарта, рвения… не зря говорят: под лежачий камень вода не течёт. А горглы в значительной мере таковы, их надо ох как растолкать, чтоб они — покатились, но уж тогда дело неизбежно обернётся жутким каменным обвалом. Так, пожалуй, и накрыли всех замыслы разъярённой, отчаявшейся королевы. А может, всё было иначе и строилось на холодном расчёте? Память молчит…
Ночь медленно впитывала одиночные снежинки в свой мрак, впитывала и не светлела. Здесь не настоящий север, лютости у холодов нет, но разница в длине дня зимой и летом заметная. Так что снегу ещё падать и падать, белить и белить слепые потёмки, чтобы высветлить до предрассветной серости.
Вервр отогнал грусть. Хотя… что он сейчас знает о мраке, серости и, тем более, рассвете? Какая ему разница, слепому? С рассветом ничего не переменится, разве людских глаз станет больше… Но это не скоро. Здесь, среди богатых особняков, даже молочники и лакеи не встают затемно. Вдобавок тот, чьи намерения смутно прочлись не так давно, эхом зазвучали возле большой конюшни — он тоже не желает быть замеченным. Наверняка.
Превосходно съезженная пара прикатила двуколку намного раньше, чем вервр ожидал: он ещё ощущал снежинки на щеках и ведал, как изморозь шьёт узор по канве бровей. Из двуколки выбрался тот, кого вервр, в общем-то, не рассчитывал подстеречь прямо теперь: у конюшен он почуял намерение человека, а не этой твари. Значит, засада обещает быть занятной?
Прибывший отпустил двуколку, побродил вдоль стены, расставляя новые ловушки и проверяя старые, настороженные днями и неделями ранее. Наконец, не заметив странностей, новый устроитель засад притих в десяти шагах от вервра.
Изморозь более не щекотала брови. Теплота кожи совсем иссякла, когда чутье зверя опознало крадущиеся шаги на одной из улиц, сходящихся близ особняка.
Двое. Идущего первым вервр опознал мгновенно — мелкий прилипала из свиты графа Рэкста, тот ещё флюгер. При бесе служил кое-как: то на хозяина работал, то норовил его же заложить барону Могуро, то сдавал барона людям советника Хэйда. Иной раз из-за золота, а порой от недержания секретов в слабом, склонном к словесному поносу, организме…
— Всё верно, здесь, — глухим шёпотом сообщил «флюгер» тому, чьи мысли и пронюхал бес ещё у конюшен.
«Флюгер» старался, отрабатывал золото… и он уже был трупом. Вервр ждал, не мешая бывшему своему прихвостню сделать последние шаги. Он не желал согреваться прежде времени, делаясь заметным. Он без удивления — а как ещё могло быть, если засаду рядом выстроил горгл, бес первого царства? — проследил, как мостовая щетинится пиками яростного льда. Пики прицельно бьют по жертве — и человечишка, нанизанный на их острия, предсмертно дёргается, затихает. Предал всех и вся — и вот, странная гримаса справедливости, оказался сам предан, окончательно.