Хан тогда слушал, пытаясь укротить руки, которые сами тянулись к вороту рубахи, пробраться за пазуху, скрести зудящую кожу, сдирая ее до крови. И одновременно боялся даже подумать о том, что пальцы тронут острые кончики новых стеблей, что прорастали теперь из его груди наружу.
— Хорошая она. С ней сны скороходны, закроешь глаза, а откроешь и вота уже лес, или дальние златые поля, или вот река еще, ты же не видел живой реки, Ханка, там ры-ыбы, не те, что в озерах наших, бледные безглазыи. А радуги-рыбы. Да ты и радугу не знаешь, хоть и большой вырос, вона борода у тебя.
Корайка болтал и смеялся, временами совал руку к себе под рубашку, дергал, жмурясь, размахивал пучком сорванной с кожи травы, будто показывая ей дорогу, после прикладывал, сопя, — приращивал обратно.
— А еще, где любая хорошая земля, или вода вот, коя славная. Травичка ее в тебя и всосет, чтоб есть не хотел и силы имел великие. Думаешь, почему я бегаю так? С каши, что мамки варят, так не побегаешь, ыха!!!
Он ускакал вперед, доказывая слова, вернулся обратно, приплясывая.
— Чего ж я так медленно иду? — возразил ему устало бредущий Хан, — когда заработает твоя хваленая травичка?
— В один оборот крови, — заявил Корайя, — а еще как поверишь, так и зачнет прорастать, а не поверишь, счахнет, станет медленная. Как вот ты сам. Ты давай, Ханка, ты сейчас поверь, а скоро она через кровь обернется и как взрастет!
Хан передернул плечами. Но вдруг вспомнил светлое Таечкино лицо: стояла там, смотрела вверх, на громадные стволы, усыпанные листьями и цветами. И ему стало легче принять такое — совсем чужое.
Кровь-трава помогла ему дойти. А еще Корайка подучил, что нащипанные с нее верхушки, брошенные в горячую кашу, заставили мамок поверить: Таечка бегает где-то и скоро вернется. Хану тогда в очередной раз стало немного страшно, такая разлилась на женских лицах готовность поверить в нелепицу, а прочее довершили благостные дожди и через неделю о Таечке уже не вспоминал даже и дед, а не только замученные работой мамки.
…
Но трава, которая проросла через тело Марит, была совсем другой. Уверенные упругие стебли, до того толстые, что срезы были ясно видны — черными косыми овалами, сочащимися темной в сумрачной комнате кровью. Острия, кажется, наточенные умелой рукой, входили в кожу мягко и быстро. И — маслянистый блеск плоских поверхностей, такой же, каким блестела жирная пленка сумеречных болот. Она росла там. Куда нельзя было, оступившись, свалиться, если закружилась от злых туманов голова. Росла под жирной стоячей водой и ухватывала добычу, топила, не давая выбраться на поверхность. Кто принес ее сюда, отдал ей живое тело вместо болотной грязи? Кто срезал стебли, чтобы трава делилась добычей, изливая несъеденное в стеклянные пузыри? Это дом первоматери Вагны. А кто повелел ей совершить такое злодейство? Или — сама?
Глава 26
Андрей проснулся от мокрого холода, но полный радости и свежий, будто выкупался в газировке. Открыл глаза, с веселым удивлением осматривая свои руки, кинутые на подлокотники кресла. Он что, проспал на открытом краю всю ночь, до самого рассвета?
На тыльных сторонах ладоней блестели мелкие капли росы. А нежно-голубое утреннее небо было полно радостных облаков, похожих на бесконечную флотилию дирижаблей — одинаковых по форме, но самых разных размеров, от крошечных, с футбольный мяч, до великанских, с хороший небоскреб. Красиво. На фоне белизны резко очерчивалась плетеная спинка кресла Неллет с брошенным на подлокотник скомканным покрывалом. Андрей привстал, тревожась, но снова уселся, с небольшим чувством вины, но не в силах прогнать радость. Конечно, ее забрал страж, советник, на то они тут, в покоях великой Неллет, даже если рядом храпит избранный ей самой весенний муж. Интересно, откуда такая радость после сна? Наверное, потому что мне ничего не снилось, в кои-то веки, решил Андрей, потягиваясь и наконец, поднимаясь из кресла. Нужно скорее пойти в шатер, пожелать Неллет доброго утра, вдруг она еще не ушла в осенний сон. А еще найти саа сая Абрего, поблагодарить за прекрасное пение.
— Элле Андрей…
Андрей улыбнулся мальчику, который прятался за колонной, обвитой лианой с крупными цветами.
— Привет, Кенни-пинни, как принцесса? Зовет меня? Беги, скажи, умоюсь и приду.
— Элле? — мальчик вышагнул из-за листвы в яркий утренний свет, ветер взъерошил соломенные волосы над испуганным лицом, — все ждут. Когда ты и великая Неллет…
Он замолчал, не зная, как продолжить. Лицо кривилось в испуге, казалось, мальчик сейчас забудет все ритуалы и премудрости, заревет, как обычный мальчишка лет пяти.