— Да?
Она кивнула, перебирая пальцами белую ткань.
— Все — это значит, и без числа страшных вещей. Ужасных. Губительных и мучительных для того, кто там существует.
— Зато и прекрасных без числа, — попытался утешить ее Андрей.
Тинна покачала головой.
— Я могу обойтись малым числом хорошего, если это уменьшит количество плохого. Пусть не будет бесконечности, и можно будет уничтожать плохое, а хорошее оставлять.
— Ты хороший человек, Тинна. Добрый. А скажи, в каком месте вашего мира находится наш? Там, внизу? Или выше?
— Его тут нет. Твой мир можно увидеть в сверкающих облаках, избранному рожденному. Но это будет только в его голове и в сердце. А уже потом по-настоящему. Может быть. Об этом есть сказание саинчи Насея.
— О моем мире? — удивился Андрей.
— Обо всех мирах, следующих чередой друг за другом. Или друг в друге. Но одновременно и истинно они все отгорожены. Не здесь. Прости. Я не могу объяснить лучше.
Андрей поднял пузырек, коснулся пальцем пробки. Успокоил девушку:
— Я не про зелье. Ты смотрела через граненые стекла? Как это вот. Видела, как умножается один предмет?
— Да. Это похоже! — она бережно приняла флакон, поднесла к глазу, улыбаясь. И быстро вернула Андрею, жестом предложив снова поставить на пол.
Они разговаривали вполголоса, иногда умолкая и всматриваясь в неподвижно сидящего Даэда. И наконец, Андрей замолчал, напряженно глядя на толстые стрелки. Кажется, именно так располагались они на его рисунке. Часовая указывает на четыре часа.
Тишину нарушало прерывистое дыхание Даэда. И больше — ничего. Он что, ошибся?
Андрей выпрямился, разочарованно опуская руки. Снова нагнулся, нашаривая флакон. Может быть, выпить самому? Ахнуть одним глотком, и ну их, этих мифических тварей. Или послушаться Даэда, вернуть зелье ему.
— Интересно, — вспомнил вдруг, — а тебя элле не узнает? Ты ведь была. Ну, тогда. Из колодца.
Тинна покачала стриженой головой.
— Он видел только великую Неллет. Как и ты, избранный, видел только свою любовь. Жаль, что вы не успели.
— Где та любовь, — пробормотал Андрей, несколько смущаясь открытым словам сидящей рядом девушки, которую недавно так жарко целовал, — осталась, как ты говоришь, за пределами этого мира. Там.
— Там? — у Тинны округлился рот, — нет, избранный. Я не могу воплотиться в то, что за пределами. Она рядом. Поэтому я сумела. Мы с тобой сумели.
Стрелка, еле заметно дрогнув, опустилась еще немного. Через выпуклое стекло легли блики, в точности повторяя линии рисунка.
— Как рядом? — голос Андрея осип, он прокашлялся, резко повернувшись, — Ирка? Ирина, то есть. Рядом? В смысле тут?
— Она в Башне, — кивнула Тинна, — была, когда ты затосковал так сильно, что я воплотилась. Сейчас я не…
Даэд вдруг засмеялся, с шипением исторгая из горла слабые звуки.
Андрей вскочил, сжимая в руке нагретый флакон.
— Что? Чего ты смеешься?
— Вот сейчас, — голос был слабым, но яростным.
Пока Даэд не продолжил, делая передышку, Андрей успел подумать, что начатая фраза относится к положению стрелок. Вот. Сейчас!
— … ты поймешь. Меня. Две женщины забраны вниз. И твоя. Эйра. Твоя тоже там. Дай!
Андрей выдернул тугую пробку, содержащую в стеклянных гранях десятки, тысячи, миллионы миров. И в одном из них — Ирка, с ее откинутыми плечами и поднятым упрямым подбородком. В том же, где и слабеющая Неллет, лежащая без сил на роскошных покрывалах.
Не давая себе времени думать, быстро подошел к креслу, становясь за ним, в головах Даэда, а в собственной голове бились мерные слова. Вот. Сей-час. Вот. Сейчас. Пока стрелки не изменили положение. Пока рисунок и странная реальность полностью совпадают. Он положил руку на плечо советника. И запрокидывая голову, опрокинул флакон в раскрытый рот. Хлебнул, давясь и выкатывая глаза от резкого вкуса тягучей жидкости с душным запахом. И согнулся, зажимая рот рукой, так что его подбородок коснулся жестких волос на макушке сидящего.
Глава 27
Саинчи пел. Сухая рука мерно ходила над дрожащими струнами, заточенный ноготь, с детства стискиваемый специальной колодочкой для придания нужной формы, цеплял натянутые струны, казалось, лишь повинуясь пульсирующей в жилах крови и паузам в дыхании, когда певец умолкал, набирая в тощую грудь воздуха. Звук возникал, длился, угасал, уступая место новому звуку, будто тот ловил кончик воздушной нити, вплетался в него сам, продолжая мелодию. Такую простую. Другой не требовалось, знал старый саа саинчи, чтобы музыка не мешала пересказывать картины, плывущие перед раскрытыми невидящими глазами. Они думали он — слепец. Потом думали — обманщик. Песня ничему не учит их, тех, кто пытается слышать ушами, и видеть лишь то, что мир подсовывает к открытым глазам. Но он знал и о другой силе песен. Не проникая в глубинный смысл, те, кто слышал ее, все равно повиновались, делая то, что велит делать смысл срединный, лежащий вторым слоем под звуками и словами.