За такое можно отдать и глаза. Пусть видят больше, временами уходя во внешнюю слепоту. Люди, послушные песням саинчи, не дадут слепцу пропасть, подадут руку, приготовят еду. Вот только старик ушел дальше. Дальше наслаждения всеми смыслами песен саинчи. И теперь, бродя в темноте, на которую смотрел широко открытыми неподвижными глазами, гадал, сумеет ли вернуться. И захочет ли. И — отпустит ли его тайный бог песен, который и заманил старика на территории, не принадлежащие людям.
Но песня длилась и саинчи выбросил из головы мысли. Так нельзя. Пока идет служение песне, нельзя размышлять о другом, да еще о том, что касается его самого. Тогда речь пойдет уже не о возможности возвращения, а… (ты не должен об этом).
И он не стал.
Пел, пронизывая тающим звуком струны миры и вселенные, видя картины, что наслаивались друг на друга, составляя прихотливое изысканное полотно, где реальности просвечивали, соединяясь в странные композиции, и те начинали свою, странную и прихотливую жизнь. Старый саинчи видел свои воплощения в этих реальностях — чистых и перемешанных. И смеялся беззвучным, не мешающим песне смехом. Кто-то надеется увидеть картину мира? Просчитать ее и найти объяснения всему? Миллионы объяснений миллионов картин плавно вращались у него в голове, напоминая блистающую дорогу звезд, протянутую в ночном небе, созданную из миллионов и миллиардов сгустков, созданных из миллионов и миллиардов вселенных, созданных из миллионов и миллиардов миров. В которых — каждая капля и каждый острейший кончик иглы — площадки для миллионов и миллиардов. Тут песнь можно было начать с начала, без всякого ущерба для композиции. И выпевать бесчисленные варианты, не боясь повторений. Даже когда они были — любой вариант отличался от своей копии. А ведь можно дотянуться до непохожих, и по примеру мироздания, сложить, перемешивая в новом порядке. И получить еще одно сочетание, которое имеет право быть, потому что — вот оно, уже состоялось.
В одном мире саинчи был молодым сильным, любил женщин и оставил множество детей. Вернее, продолжал зачинать их снова и снова, одновременно ведя словесный речитатив над хрупким корпусом легкой ашели. Там, несмотря на бесконечность своего сильного молодого бытия, он понимал, как же кратка жизнь и как быстро приходит старость, сменяясь смертью. Осознание краткости было частью той бесконечности. И это восхищало его.
В другом мире он плел наивные обереги, понимая, хотя был еще мальчишкой, что яростное желание вдохнуть в них настоящую силу — уже настоящая сила. И вассы работали. Вспомнит ли кто-то сейчас (что такое сейчас? — спросил тающий звук струны, но саинчи только повел головой, отводя вопрос) о том, что плетеные детскими руками вассы — работают? И будут работать, пока есть память и яростное желание.
Покидая тот мир, яркий, полный красивых вещей, перерожденных в страшные вещи, терял понимание, уходя в другие миры.
В еще одном он сидел за бескрайним стеклом, постукивая пальцами по панели управления и морщась, слушал голос в микрофоне.
— Локально, мэй Ти. Это не повредит биотопам и планета в целом не пострадает. А нам не придется вывозить отходы. Пусть скажут спасибо, за восстановление природы в целом.
— Угу, через миллион лет, когда возродятся. Если возродятся. Ты говоришь, свалки будут замкнуты?
— Абсолютно, — заверил бодрый голос, — со всех сторон. И помещены в цикл периодической нейтрализации регулярными осадками. Это лучшее, что мы можем сделать с остатками того, что они тут творили.
Помойки, думал мэй Ти, из уважаемой династии мээв-чистильщиков. Несколько черных пятен на золотистом лике планеты, ну что ж, малая цена за восстановление. Вряд ли кто сунется в эти темные, практически безвредные, но бесплодные и унылые пятна. А обязательные инструкции будут оставлены. В кодах растений и животных.
Помойки, думал поющий саинчи, всего лишь помойки, свалки, гнилые пятна на золоте трав. И, уходя, забывал о пришедшем понимании, таком малом по сравнению с бесконечным полотном мира.
Он пел еще долго, переходя следом за изменением тона из одной реальности в другую, встречал понимание на пороге их и оставлял, оставляя увиденный мир, чтобы вместить в голову новые миры и сведения о них — как мелочи, так и о сути. Ведь никто не станет творить мелодию, дергая все струны разом, понимал и о себе саинчи, пока сидел в полутемном зале, черным силуэтом на фоне светлого колыхания занавесей, а перед ним молча сидели на корточках люди, подняв к нему внимательные лица с мокрыми глазами. Они плачут, слушая, думал саинчи с тихой гордостью, потому что я ни разу не позволил себе сбиться с пути саинчи. И все, что встречается мне на этом пути, я обращаю на пользу песне, ибо она — суть всего и струны мироздания. Как обратил на пользу песне этого мужчину, который стоит у стены, крепко расставив сильные ноги, снедаемый желанием власти и вечности. И ту костлявую женщину, которая сменила свою мать, неважно, каким способом, но страсти, что овладели ею — сильнее материнства и заботы. А еще — тихую нежную девочку, что взвалила на себя тяжелый груз и почти погибла под ним. Ее беззаветная самоотверженность достойна прекрасной песни, как и любовь давно сгинувшего охотника, чья смерть засверкала в легенде. Все они — только звуки моей ашели, которые вплетены в мироздание, пел саинчи, не волнуясь, что кто-то из плачущих поймет слова, теперь они бессмертны, и я сделал их такими. Даже их слабости, что идут на смену силе, они лишь лучше оттеняют сверкание. И пусть великая Неллет в своей усталости хочет исчезнуть, а небесный охотник Янне-Валга испугался когда-то своей любви. Взлеты и падения, предательство на смену преданности, смерть на место любви, — грани, порывы ветра, рябь на воде, грозные волны… Вот что делает песню живой.