У подъезда Ирина остановилась, держась за его руку, надела туфли, поморщилась — ноги устали и сбились о мелкие камушки. Помедлив, кивнула, улыбаясь.
— Спасибо еще раз. Андрей.
Он молчал, и Ирина поняла, если она захочет, они поцелуются. Но после того, что случилось в кабинете, думать об этом было неловко, а еще, и это на самом деле главное, мысленно поправила она себя — она же любит Артура. И ждет его.
— Увидимся, — сказала бодро.
Андрей покачал головой.
— Вряд ли. Я завтра уезжаю, и, наверное, сразу в рейс. В первый. Это полгода, а, может, и больше.
Но не предложил позвонить или обменяться адресами. Ирина с облегчением на это рассердилась. Она бы, конечно, отказала. Но мог бы…
В подъезде хлопнула дверь, застучали по ступенькам каблуки.
Андрей задрал голову, следя, какое окно загорится. Жалко, даже толком лица не разглядел, а голос хороший. И шла рядом, изящная, как балерина, только не худенькая, а такая, в самый раз, в общем. Жалко…
Ира? — удивленно повторил себе, пристально глядя, как в меняющем форму окне разгорается свет, почему-то совершенно холодный, цвета голубого льда, — елки-метелки. Ирка?
Вокруг были только черные ноги, переминались, мешая смотреть. Андрей осторожно повернулся на бок, стараясь, чтоб не заметили эти, что стояли, охраняя. Но всем было не до него. Люди вставали, тянулись руками и лицами, озаренными холодным голубым светом. По группкам бежал ропот, вспыхивал боязливыми восторженными вскриками.
— Неллет! Великая наша!
— Наша Неллет.
— Навсегда теперь!
— Великий воитель, принес нам великий дар!
В голове трещало, мысли путались, запутанные еще больше переплетением реальностей. Я тут лежу, думал он, нет, стою. Там, у ночного подъезда. Ирка ушла только что. Ирина. А тут… Тут — Неллет. Которую хотел спасти Даэд. Не сумел. Сидит там. Наверное. Почему я не нарисовал, как он — тут! И — дальше что?
И вдруг, когда Андрей уже сел, прикидывая, как лучше вскочить, прорываясь к распахнутым занавесям шатра, громко спела ашель, тут же умолкла, будто сама слушая то, что призвала.
— Нет! — прорезался звонкий голос, возражая восторженному ропоту.
Вест замолчал, всматриваясь поверх голов.
— Он врет вам! Я!..
Люди расступались, подальше от тонкой фигуры, несущей на руках странный груз. Свешивалась с локтя бессильная рука, облепленная черными какими-то стеблями. С запрокинутой головы свисали такие же.
— Злая трава, — несся по толпе испуганный шепот, — злая, с болот.
Никто не хотел оказаться рядом, люди прятали руки за спины, боясь хоть пальцем коснуться волочащихся стеблей.
— Хан, — сказал кто-то с узнаванием, — парнишка Хан! Из дядьев.
Хан медленно ступал, с трудом неся на руках женское тело. Подошел к Весту почти вплотную, поднял отчаянное лицо, полное страха и злости.
— Вот твоя Неллет, великий Вест, хитрый коварный наш господин, господин-обманщик.
Качнулся, но устоял, повертываясь к молчащей толпе.
— Узнаете ее, народ дождей? Славная Марит. Которая. Которая…
— Взять его, — Вест махнул рукой.
Но воины стояли неподвижно, переводя взгляды с отчаянного лица Хана на запрокинутое серое лицо Марит. Той самой, о которой полтора десятка лет мерно пели саинчи, получая лишнюю миску похлебки за рассказ о верности и преданности, о геройской смерти славной подруги великого Веста, с почестями схороненной на холме черепов. Она что — жива?
— Он, — голос Хана сорвался, но он, сглотнув, продолжал, — он обманул. И забрал ее, чтоб кормить новую Неллет силой из ее тела. А теперь она умрет, да? Второй раз умрет. Нет, потому что она не умерла тогда. Взаправду умрет!
Люди молчали. И Хан, прерывисто дыша, крикнул, ища глазами в толпе:
— Айка! Скажи им, брат. Скажи все, про солнце. Про золотые равнины! И что сделала первоматерь Вагна, тоже скажи.
Вест схватил парня за худое плечо. Тот снова шатнулся, прижимая к себе Мариту, но силы кончились, и Хан упал на колени, роняя тело, пластавшее вокруг себя веер блестящих черных стеблей.
Вест молчал, сбитый с толку, пытался быстро найти слова, годные, чтоб успокоить стоящий перед ним жалкий сброд, его людей, которых, конечно, можно принудить силой, и он сделает это. Но желалось совсем не так. В его мыслях все было по-другому!
Из толпы раздался вдруг, снова сбивая его с толку, отчаянный детский рев, свежий, здоровый голос обиженного ребенка. Корайя вопил басом, цепляясь обеими руками за растерянную мать.