— В тот раз нянька смотрела за тобой. Чтоб не умерла, печаля свой народ. Поила едой, обмывала тело. Хорошая была женщина Игна, жаль, что дочь свела ее в могилу. Но и Вагна присмотрела бы за тобой, да. Они не годящи на другое, эти первоматери. Смотри, как смешно!
Лицо снова заняло место закраины потолка, усаженной каплями. Волосы смахивали морось, намокали, становясь цветом, как старая бумага. А губы шевелились, глаза моргали, скрывая и показывая покрасневшие белки.
— Да! Смешно! Каких-то жалких сорок лет, даже не полвека, а тут — свои уже правила. Дядья — трусливые недоумки, не годные к войнам и набегам. Мамки, которых высасывают дети. Девки для утех, которые или помрут родами, или станут мамками. Парни-вояки, чтоб грабить и пить винище. Ты знала? Знала, что Башня страдает не только от ураганов, а? Когда приходили они, приходили и мы! Не зря я великий Вест! Я прознал, как летают небесные корабли. Только на них можно вырваться из дымки к нижней игле Башни. Я! Но я зна-а-аю. Тебе смешно. Потому что ты жила, когда я родился и орал, пачкая пеленки. А ты уже выбирала себе мужей, усталая от долгой жизни. Ты была взрослой, когда я потерял отца и мать, и милостиво был принят в семейку трудолюбивых родителей твоего чернявого ублюдка. Но!
Перед глазами закачался палец, отягощенный перстнями.
— Зато ты всегда была калекой. А я! Я прожил шесть десятков лет. И еще несколько. Но я силен, как молодой воин. Куда ты смотришь?
Он повернул голову, пытаясь проследить направление взгляда. С коротких волос полетели мелкие брызги.
Темнота. Свет, темнота. Снова свет. Блестящие зрачки, плавающие в тонких красных прожилках. Палец.
— А-а-а… Ты думаешь, это тебе поможет? Лежишь и считаешь капли, да? Ждешь, что он явится. Прилетит. Скрутит меня. И спасет свою бессильную Неллет. Это не те часы, принцесса. Тут нет водяных часов. А есть — вот.
Перед лицом вскинулась пузатая плошка с широкой, плотно пригнанной крышкой. Внутри шевелились, ползая, стебли, тыкались кончиками в стекло, словно изучая его, поднимали слепые головы, и горбились, не смея перейти невидимую грань.
— Часовая трава. Она растет на местных болотах. Растет. И внутри растет тоже. Видишь?
Ноготь отчеркнул риску в мутноватом стекле.
— Скоро стебли накопят силу и сумеют перейти границу. А потом следующую. Тут много прекрасных и нужных вещей. Взять хоть бы дожди. Но ты конечно, помнишь, как было-то. Для тебя то, что случилось полтора десятка лет, оно как вчера. А кто-то за это время уже умер!
Он замолчал. Снова гулко хлебнул, ахнув, стукнул кубком о дерево.
— Умер! — повторил рыдающим голосом, — пока ты. И твоя блестящая знать. Мы, по-вашему, недостойны, да! А ты, хитрая ползучая тень, ты ушла, но вечность забрала с собой. Теперь ты такая одна. Думаешь так. О!
Плошка снова закачалась перед глазами Неллет. Стебли преодолели высоту показанной риски и шевелились выше, осваивая новый уровень.
— Осталось совсем немного. Молчишь, да? А. Ну да. Ты ж у нас слаба. Телом слаба и языком. А хочешь, принцесса, поговорить? Я могу…
Трава исчезла, мелькнуло наискось развернутое плечо, бормочущий голос слышался за пределами зрения. Лучше бы повернуться, думала Неллет, глядя на закраину, усаженную новыми каплями — мелкими, не набравшими сил, — увидеть, где он меня. Держит.
В глаза кинулся режущий свет, в котором лицо Веста стало похожим на оживший барельеф с глубокими тенями и складками. Неллет скривилась, пытаясь избавиться от яркой боли. В горле. Горле?
Глотнула, в ошеломлении понимая — она ощущает движение влаги по языку, и пальцы заколола медленно текущая кровь. Свет не изменился. Это она стала живее, сумела вглядеться, приводя в движение мельчайшие мышцы лица, век, бровей. Руки приподнялись и упали, распластываясь.
— Ну, — Вест отнял от ее губ небольшой флакон, а она сумела проследить, повертывая голову, как ставит на вырубленный в скале грубый стол.
— Хватит. А то еще сбежишь.
Захохотал своей шутке. И сел у стены, вольно вытягивая ноги. Устроил удобнее сосуд с живыми травинами. Теперь Неллет лежала, чуть повернув лицо, и видела его, сидящего. А еще — грубый купол потолка, который волной переходил в низкую закраину, видимо, верхнюю часть ниши, где она лежала, головой к скале, ногами в крошечной комнатке-камере.
— Главное что, — поведал Вест, оглаживая рукой блестящий кубок рядом с пузатым кувшином, — никто про эту пещеру не знает. А даже найдут, никто не войдет. Мы с тобой, принцесса, запечатаны, как старое вино в глиняном амфе. Сложно, да. Ежели я пил зелье перехода и умел оказаться в других местах, засыпая. То и другие могут, так? Твой закопченый супруг, тот, что доживает свою убогую жизнь, он смог бы. Потому комната эта запечатана во всех слоях. В этих. И — в других тоже. Потом, после, печати ослабнут. Но их время сплетено со временем часовой травы. Она растет. Печати слабеют. Но когда она вырастет до того, как невидимое раскрошится, и осыплется!..