— А ты выпей. Со мной. Тогда скажу.
Ирка взяла с парты бутылку, отпила глоток, ставя обратно.
— Секрет, — сказал довольный собеседник, снова стряхивая пепел на ночной вымытый пол, — думаешь, нам трепаться можно? Ладно. Садись. Расскажу щас.
Ирка присела на соседнее сиденье, на самый краешек.
— Такие вы бабы, — задушевно поделился Игорек, подвигая к себе бутылку, — бляди, а не бабы. Артюха мне все рассказывал. Про эту, которая уехала и его бортанула. Про тебя.
— А что про меня? — угрюмо сказала Ирка, — я его жду. Как раз.
— Ты? — Игорек театрально захохотал вполголоса, втискиваясь в парту, чтоб подвинуться ближе, — ну да. И пришла потому. Танцы танцевать, обжиматься. Со мной тут бухаешь. Да?
— Нет, — у нее снова сжались кулаки, — ну, пожалуйста скажи. И я пойду. Домой. Плевала я на танцы эти.
— Приедет он летом. Может, сразу и уедет. Так что, лови, девочка. Ну, и я присмотрю. Обещал. Мы же кореша! На всю жизнь кореша. Когда смерть рядом, да ты не поймешь, куда вам. Глаза намазюкали, жопу наружу. Ах, любовь. Хуевь, блядь!
В истеричном голосе плавали слезы, рука дергалась на груди, терзая пуговицы рубашки. Окурок упал на пол и погас, придавленный шоркающей ногой.
— Тихо, ну тихо, не шуми, а? Давай уже пойдем, Игорь.
— Вот когда наряд. В лесу. Не буду говорить, страна какая. Кругом ни одна падла на русском. Только по датскому ляля. И вот лес, неделю уже. И вдруг — рраз! Ребенок! Маленький такой…
Игорек попытался показать над партой размеры ребенка. Бутылка упала, плеснув вином, и Ирка еле успела подхватить ее над краем парты.
— Ты вот что сделаешь? А? Во-от. Сюси-хуюси. Потерялся. Надо к маме. А нам? Что нам, если приказ? Чтоб никто не видел! Поымаешь? Ник-то. Даже ребенок! Вот как мы служим. Пока вы тут.
Ирка держалась за холодное стекло бутылки, понимая одно — уже ничего стоящего Игорек ей не скажет. И байку о несчастном ребенке она слышала в Южноморске десяток раз, но не говорить же про это. Но просто уйти не решалась, медлила. Вдруг все-таки!
— А я? Про меня он что говорил?
Игорек повернул к ней белеющей лицо, перечеркнутое черной тенью.
— О-о, — пошевелил пальцами над партой, — ну, говорил, да. Плакал даже. Что одна ты у него. Такая вот. Офигительная, сказал. Позвонит, не ссы. Таким вот надо звонить. С ахуенными ногами. Прости. Извини.
Сейчас, сидя на обрыве над мелкой прозрачной водой, на которой белыми лодочками качались отдыхающие чайки, Ирина понимала, будто видела дыры на растянутой в пальцах ткани, — эти мелкие значочки, они складывались в послание, а она никак не желала его прочитать. Закрывала глаза, морщась, подумала она о себе давешней, дурочка влюбленная. Но ведь совсем же ребенок была. Семнадцать лет. Можно напоступать как-то, можно позволить телу натворить чего-то. Оставаясь при этом наивной девчонкой, которую — кто учил, кто подсказывал, как быть в таких ситуациях? Возможно, в других семьях было по-другому, а у них — нет. Каждый справлялся со своими проблемами самостоятельно, если они касались чего-то, не связанного с материальным. Не обязательно с деньгами. Вот если бы Ирке кто насажал синяков, это была бы семейная проблема. А то, что напыщенно зовется в литературе душевными ранами… Может быть, еще и поэтому Ирка так внимательно присматривала за потухшей после смерти отца мамой. Понимая, каково ей стало — одной. И не желая любимому человеку своей участи — бороться с тоской в полном одиночестве.
Офигительная, повторил пьяный посланец любимое словечко Артура, а ведь оно было оттуда, из смятых их телами простыней, пропитанных запахом горячей молодой кожи.
Там, в полутемном кабинете физики, похожем на джунгли ночью, из-за фикусов и традесканций, отбрасывающих на побелку черные тени, Ирка поежилась, но отогнала все мысли, кроме двух главных. Он помнит о ней, передал привет и вернется! А еще — нужно уходить, пока дядя Саша не пошел вдоль пустого коридора, позвякивая ключами.
Она вылезла из-за парты, обошла ее и взялась за дверную ручку, не решаясь приоткрыть дверь. Сказала зачем-то, наверное, просто медля расставаться с тем, кто недавно с Артуром говорил, вживую:
— Нужно идти… Игорек. Пойдем, а?
— Щас.
Парень заворочался, выбираясь и стукая донцем бутылки по парте. Она послушно ждала, держась рукой за стертые металлические завитушки. Через полминуты оказался рядом, дышал сверху, шаря ладонью по крашеному дереву. И вдруг, отпихнув ее руку с дверной ручки, навалился, больно прижимая к жесткому лопатками. Ирка молчала, пиная его коленом, рвалась, ничего не видя из-за круглой башки, широких плеч и растопыренных локтей. Отворачивала лицо от его лица с оскаленными, как у волка, зубами — он все пытался ее поцеловать. Жесткие пальцы вцепились в локти, распяливая ее на поверхности, колено вбилось между ног, прижимая натянутую ткань платья.