Ирина захотела с силой выдернуть несчастный атлас из-под детской ладони. Наорать на мальчика, да и на Тоню с ее выкрутасами заодно. И уйти, с оттяжкой хлопнув дверью. Но детское лицо было строгим, и брови медленно поднимались, добавляя к этой строгости каплю отчаяния, просьбу, почти мольбу. Вот уже и не каплю. Прикусив губу, он смотрел будто ждал, она должна что-то. Сказать. Или правильно посмотреть.
Ирина смотрела в ответ. Потом улыбнулась и мягко потянула со стола атлас. Свернула в трубку. Быстро пошла в сумрак Тониной комнаты, обойдя и задевая локтем хозяйку, держа в памяти выражение лица мальчика. Бледненькое, несмотря на только что лето, лицо кривилось в материнской ночной гримаске: жалость, и — смирение. Ну что поделать, было написано светлыми поднятыми бровками и опущенными уголками рта, что поделать, если ты — вот такая…
«Убила бы», в сердцах выругалась Ирина любимой бабушкиной присказкой, «обоих, убила бы». И добавила уже от мамы, насмешливое, в детстве часто обращаемое к ней-девочке, «тоже мне»…
— Ирэночка. Ты не сердись, ладно? Возраст такой. Сложный. Я с ним поговорю. Такой всегда вежливый, а тут! Ты оставь картинки, а я покажу. Потом.
— Не говорят «ладно», — отрывисто сказала Ирина с порога, — правильно говорить «хорошо». Тоже мне, писатель.
И хлопнула дверями своей квартиры. Стоя в темной прихожей, усмехнулась с виноватым раздражением. Нужно будет извиниться. Нестрашно, Тоня простит, она ее характер знает. Но вот самой от себя противно. Только что договорилась считать Тоню не безвредной сумасшедшей, а просто — совсем другим человеком, имеющим право на быть такой, не похожей на Ирку, полное право. А чуть против шерсти и все вернулось. Нехорошо.
— Неладно, — пробормотала Ирина, унося атлас в кухню, сейчас бледно-сумрачную, весь свет остался с другой стороны, где спальня.
Стараясь не думать о том, как задета она молчанием мальчика (скажите пожалуйста, от горшка два вершка, а выпендривается, вроде я ему подружка), положила атлас на прохладный стол, разгладила ладонью, всматриваясь в неровные линии. Сахарница мешала, и она отодвинула ее на самый край. Вот тут. Где выросла нарисованная башня, она перекрывала Вадиковы почеркушки. Мрачные клубы фиолетовых спиралей, комков, желтые прочерки, белые незакрашенные силуэты. Похожие на крошечных человечков с раскинутыми ручками. А сперва подумала, птичек рисует.
Ирина одернула себя, возвращая внимание к атласу. Выкинула из головы мысли о детском рисунке. И хмурясь, стала всматриваться в чернильные и фломастерные линии. И в зыбкий карандашный силуэт.
Пожала плечами. Закрыла потрепанные листы и в комнате сунула атлас в ящик просто так, не расправляя завернутого края.
Прошлое должно оставаться прошлым. Тем более — детские размалевки, сделанные от скуки на уроке географии сколько там? Лет двадцать пять тому назад.
Ночью ей приснилась та самая башня. Яркая, до рези в глазах, на угрожающем черно-фиолетовом фоне. Парила в густой пустоте, содержащей в себе молнии, белые облачные вспышки в их ослепительно желтом свете, а еще — черные провалы, пугающие геометрической правильностью — квадраты, прямоугольники узкие, как бездонные щели, круги, как черные колодцы куда-то. Еще были там косматые разноцветные нечты, непонятной формы, с резкими, неправильными до зубной боли движениями. И между ними — крошечные точки, серебряные до блистающей белизны.
Ирина нагнула голову, приближая к чужому небу свое огромное внимательное лицо, сведенное в напряженную гримасу непонимания. Моргнула, отмахиваясь рукой, когда одна из точек метнулась к глазам, на миг превращаясь в человеческий силуэт с острым треугольником на загривке.
И проснулась, садясь в постели. Машинально скрестила руки, стаскивая майку, пропотевшую на спине. Бросила ее на пол и снова легла, почему-то боясь повернуться к окну, где обязана стоять обычная земная ночь, с невидимыми за шторами и облачной пеленой звездами. Ах, да, еще их затмевают фонари, и чтоб увидеть, как помигивают, бледные, городские, нужно уйти в парк, на самый обрыв.
А вдруг там за окном, если повернуться, в неплотно задернутые шторы посмотрит на нее чернильная пустота, полная чуждых сущностей и предметов?
— Фигня какая, — с вызовом прошептала Ирина и зажмурилась, задышала мерно, отсчитывая вдохи и выдохи. Вдо-хи. И вы-до-хи…
А поздним утром следующего дня она ехала в маленьком автобусе, разглядывая через запыленное стекло далекую полоску синей воды за лежащей плашмя степью. В голове все еще звучал Гошкин голос, не слова, интонации. Сначала оживленно-радостный, когда Ирина спросила, можно ли ей уехать на пару дней, а Гоша немедленно собрался составить компанию. Потом недоверчивый, перебивал ее уточняющими вопросами (как это сама, не, ну, у меня как раз маза, пока нет соревнований…). А после холодный обиженный, когда наконец твердо отказала и не захотела сказать, куда именно уезжает.