Доктор З. пролежала в таком состоянии весь день, Хопфнер стоял по стойке смирно у ее изголовья, Кларк – у ног, и еще по одному стражу с каждой стороны. Как только прекращался поток плакальщиков, Хопфнер начинал жаловаться мне.
– Они оказывают ей большую честь, – отвечал я. – Обычно мертвое тело выставляют на погребальных столбах для птиц. Только на королев смотрят и плачут по ним.
Это успокоило его.
Эн-Джимнбо часто становился на колени около Доктора З., как будто плача над ней. На самом деле он проверял жизненно важные признаки. Любое изменение означало бы резкое ухудшение в ее долгом сне. Тогда был бы приведен в исполнение план Б, или, как накануне ночью выразилась Доктор З., «это означало бы, что меня надо в пожарном порядке убирать отсюда. Я не отношусь к отряду мучеников. Просто играю роль по мотивам волшебной сказки».
Когда стали опускаться последние лучи эль-лаллорийского солнца и серые пальцы ночи протянулись к нашей лужайке, появилась сама Королева, в сопровождении Линни и жрицы с шаром и крестом в руках.
Королева рыдала, произнося слова, которыми начинается строфа из Королевского Оплакивания:
Королева скончалась. Пусть хлынут слезы.Потом она направилась в Зал Плача, сделав нам знак следовать за ней.
Мы оставили Хопфнера, Кларка и Эн-Джимнбо охранять З. Я объяснил это небольшое отступление от их церемонии в выражениях средневекового понятия о бдении (Аналоги, аналоги – звучали у меня в мозгу слова Доктора З.) и, хотя Б'оремосу это показалось странным, все было похоже на правду. Он не настаивал, чтобы эти трое покинули ее, но оставил с ними одного из своих слуг, Мар-Кешана, в знак глубокого уважения.
Зал был освещен факелами, пламя которых тянулось к отверстию в крыше. Хотя плакальщицы вышагивали медленно, под удары больших погребальных барабанов, на стенах плясали сумасшедшие тени, создавая безумную пародию на печальную процессию. Похоже было, что ирония этого беспокоила только меня.
Эль-лаллорийцы были как будто по-настоящему тронуты смертью Доктора З., хотя они были знакомы с ней всего один день. Мы, небесные путешественники, вели себя скорее, как туристы, чем скорбящие друзья. Я только надеялся, что Королева и ее свита примут нашу неуклюжесть за традиционное проявление горя.
Линни взобралась на сцену, за ней – Б'оремос. Они начали произносить и петь долгие душераздирающие погребальные гимны и звучные стихи, сопровождая их сериями невероятно мелких шажков. Это было оплакиванием Королевы.
Когда Линни декламировала третью длинную поэму за эту ночь, а толпы плакальщиц стояли, уставившись на сцену с восхищенными взглядами, обнявшись за плечи и раскачиваясь в такт ее словам, в тот момент я начал понимать, какой она по-настоящему великий артист. Потому что по мере того, как я слушал натренированным за годы обучения профессиональным ухом, я понимал, что она вплела в стихи те немногие детали из жизни Доктора З., которые ей удалось собрать, добавив наблюдения физического характера, поразившие меня. И все это она проделывала в потоке речи, в строгих рамках ритмического рисунка – сложного, формализованного, контрапунктического – и в рамках развернутой метафоры скорби. Это было выступление мастера.
Стоявшая рядом со мной Королева откровенно рыдала, коротко и страстно всхлипывая. Она прикоснулась к моей руке и ее пальцы как будто огнем прожгли мою кожу.
– Она мне нравилась, – сказала она. – И я бы хотела узнать ее лучше.
Проглотив сразу возникший ответ: «Тогда зачем вы заставили ее умереть?», я вместо этого сказал:
– Она уже выросла от вашей дружбы. Если бы она знала вас дольше, она выросла бы еще больше. – Какой-то чертенок во мне добавил голосом Доктора З.: «Хотя кое-кто мог бы сказать, что она уже достаточно выросла».
– Что ты сказал, А'арон, на этом своем грубом языке? – спросила Королева, и я с ужасом понял, что последнюю фразу я произнес по-английски вслух.
– Я сказал… да возрастет она в Свете, – опять подумав, что слово «свет» меньше всего подходило к Доктору З.
– Так вы тоже знаете о Свете, – сказала Королева. – Мы должны обсудить это. Приходи сейчас в мою комнату, чтобы продолжить разговор. – Ее рука горела на моей.
– У нас в обычае скорбеть рядом с телом оплакиваемого, – сказал я, объясняя «бдение».
Она посмотрела на меня своими загадочными глазами и ушла в вихре теней, а за ней быстро последовали ее слуги.
Мне кажется, я смог перевести дыхание только, когда она ушла. Огонь ее руки еще долго горел на моей после ее ухода.
Когда Королева ушла, ритуал оплакивания стал постепенно сворачиваться и Лини наконец сошла со сцены. Медленно шагая в такт ударам барабанов, она подошла ко мне.
– Человек-Без-Слез, – сказала она, – я буду плакать за тебя и твоих друзей не потому, что так приказала Королева, а потому, что я чувствую, что бы ты ни говорил Королеве, ты не скорбишь по-настоящему, может быть, не умеешь скорбеть.
– Может быть, я не знаю как, Лина-Лания, – сказал я.
– Может быть, незачем, – ответила она.
На миг я остолбенел, подумав, не разгадала ли она нашу шараду. Потом я решил, что она метафорически говорила о нашей жизни вообще, так, как она ее понимала.
– Когда нет ни плукенны, ни ладанны, а только промежуточное состояние… – начала она.
– Любовь – не промежуточное состояние, она лучше, чем и то, и другое.
– В это я не верю.
– Может быть, ты не умеешь.
– Может быть, незачем.
Это не был спор, это была перекличка, и сердце мое билось с ее в одном ритме. Глаза у нас блестели и в Зале, погружающемся в темноту, казалось, светились.
Как раз в это время к нам присоединился Б'оремос.
– Так заканчивается первая ночь оплакивания, – сказал он. – Теперь мы должны попировать, надо съесть ту порцию, которая обычно достается нашей Королеве.
Я улыбнулся.
– Тогда нам придется съесть очень много.
Линни выглядела шокированной, но Б'оремос стукнул меня ладонью по спине и, хотя он не смеялся, я думаю, он был близок к этому.
– Пойдем в мои апартаменты. Там будет много хорошей еды. Мар-Кешан все давно приготовил. Седовласая тоже пойдет с нами.
– Седовласая?
– Лина-Лания, Седая Странница. Мы ее зовем так.
– Седовласая. – Я перекатывал слово во рту, мне не очень нравился заключенный в нем смысл.
Линни заметила мои колебания.
– Какое имя ты предпочитаешь?
– Линни. Оно напоминает мне о линнет, маленькой певчей птичке Земли, моего мира.
– А какого цвета эта птичка? – спросила она.
Я улыбнулся. – Есть одна разновидность, называется серая линнет, – сказал я.
– Вот видишь, – сказала она. – Слова двух миров не могут лгать. Называй меня, как хочешь.
– Линни, – сказал я. – Я оставлю Седовласую во рту Б'оремоса. Потому что в нашем мире это мрачный цвет, вылинявший, печальный, без блеска. Тебе он не подходит.
– Ты на самом деле еще не знаешь, что мне подходит, Человек-Без-Слез, – сказала Линни. – Я чувствую в тебе сомнения. Удивление и сдержанность. Еще не спета песня.
Б'оремос вклинился между нами. Взяв меня за правую руку, он потащил меня из Зала Плача во дворец через мощеные улицы, а затем через лабиринт переходов к его комнатам. Линни шла следом.
– А Королева знала, что ты пошел с ним вместо того, чтобы вернуться на корабль для бдения?
– Я этого не знал и, должен сознаться, и не подумал об этом. Я сказал себе, что я наблюдаю, изучаю, познаю. Настоящий антрополог. Но на самом деле, я думаю, мне было приятно.
– Ладанна.
– Простите, сэр?