В то же время что-то странное начало происходить с моей способностью поддерживать разговор. Мне всегда нравилось вступать в споры, независимо от темы. Я рассматривал их как своего рода игру (это признание едва ли вас удивило). Но внезапно я осознал, что не могу говорить, точнее, мне стало невыносимо слушать самого себя. У меня в голове поселился голос, анализирующий мои высказывания. Каждый раз, когда я что-то произносил, он тут же отпускал критический комментарий. Этот голос сухо повторял:
Унылые комментарии сопровождали практически каждую мою фразу.
Я не понимал, что с этим делать. Голос однозначно был частью меня, ведь я не был шизофреником. Но это осознание лишь усиливало мое замешательство. Какой именно частью был я, рассуждающей или критикующей? Если произносил фразы действительно я, чем же был тот критик? А если я – это голос, то получается, что практически всегда я вслух говорил неправду? Оказавшись в полном неведении и замешательстве, я решил поэкспериментировать. Я старался говорить только то, что мой внутренний цензор пропустил бы мимо ушей. То есть мне действительно приходилось себя слушать. Я стал гораздо реже высказываться, часто осекался на середине фразы, смущался и пытался переформулировать мысль. Вскоре оказалось, что я стал менее тревожным и более уверенным в себе, когда произносил лишь то, на что голос не возражал. Какое облегчение! Мой эксперимент удался: я был критикующей частью! И все же потребовалось немало времени, чтобы примириться с тем, что почти все мои мысли были ненастоящими, неискренними или попросту чужими.
Все, во что я верил, казалось мне хорошим и смелым, достойным восхищения и уважения. Увы, я лишь присвоил то, что мне не принадлежало. Большинство мыслей я почерпнул из книг. Поняв их абстрактно, я предположил, что имею на них право, что могу принять их за свои; предположил, что они были мной. Моя голова была под завязку набита чьими-то представлениями и доводами, которые я не мог логически опровергнуть. Я тогда не понимал, что даже железный аргумент не обязательно истинен и что право отождествлять себя с той или иной мыслью нужно заслужить.
Примерно тогда же я прочитал кое-что из Карла Юнга. Это помогло мне понять, что я испытывал. Именно Юнг сформулировал понятие персоны – маски, которая «притворяется личностью»[4]. Принятие такой маски, по мнению Юнга, позволило каждому из нас – и тем, кто нас окружал, – поверить в свою подлинность. Юнг писал:
Когда мы анализируем персону, мы сбрасываем с нее саму маску и обнаруживаем, что казавшееся нам индивидуальным в своей основе является коллективным; иначе говоря, персона была лишь маской коллективного психического.
По сути, персона не является чем-то «действительным»: она представляет компромисс между индивидом и обществом в споре о том, «как должен выглядеть тот или иной человек». Последний получает имя, заслуживает звание, получает должность, т. е., иными словами, является тем-то и тем-то. Конечно, в определенном смысле так оно и есть, но в отношении индивидуальности того, о ком идет речь, персона выступает в качестве вторичной действительности, оказываясь продуктом компромисса, в создании которого другие иногда принимают гораздо большее участие, чем он сам. Персона есть видимость, двумерная реальность, если давать ей название[5].
Я легко владел словом, но не был подлинным. Как больно было это признать!
Я стал видеть совершенно невыносимые сновидения. До сих пор ничего особенного со мной во сне не происходило, более того, я не мог похвастаться богатым зрительным воображением. Тем не менее мои сновидения становились настолько ужасными и вызывали такую бурю эмоций, что я порой боялся ложиться в кровать. Мне снились сны, яркие, как реальность. Я не мог ни убежать от них, ни игнорировать. Они сосредоточились вокруг одной темы: ядерной войны и полного опустошения – худшего из зол, которое я – или какая-то часть меня – мог себе представить:
Я видел родительский дом – обычный одноэтажный коттедж в районе среднего класса, в маленьком городке в Северной Альберте. Мы сидели там с кузиной Дианой в просторной полутемной гостиной на подвальном этаже и смотрели телевизор. Кстати, в реальной жизни Диана – удивительно красивая женщина. Внезапно диктор прервал передачу. Изображение и звук исказились, на экране появились помехи. Диана встала, подошла к телевизору, пошевелила электрический провод и вдруг забилась в конвульсиях от сильного удара током. Изо рта у нее шла пена. Потом она словно одеревенела.