— Это нельзя понять, просто закрыв глаза. Красный свет все равно пробивается сквозь веки. А вот теперь я поняла — это даже не чернота. Просто как будто у тебя вообще нет глаз, и ты пытаешься видеть коленками. Но сколько ни пытайся, все равно ничегошеньки не увидишь!
Чарли потому и понравился ей, что он никогда не смеялся над тем, что она говорила.
— Представляешь, я рассказала об этом брату, а он поднял меня на смех.
Но Чарли не смеялся. Кажется, после этого разговора он и обратил внимание на двенадцатилетнюю девчонку, которая не желала быть «такой, как все», а шла своим собственным непроторенным путем, где рос колючий кустарник вперемешку с яркими цветами.
— Мне кажется, Бог давным-давно перестал обращать внимание на людей, — как-то раз сказала она Чарли. — Ему просто все равно. Как — «все равно»? Да так же, как было бы все равно Микеланджело, если бы люди вдруг замазали его фрески в Сикстинской капелле.
Чарли вдруг понял: он и впрямь сделает это. Сперва на него обрушилось понимание, а уж потом оно оформилось в мысли. Бредовые мысли, если учесть, что Рейчел десять лет назад умерла в клинике для слабоумных, а он, благодаря своему богатству находящийся под опекой лучших врачей, стоит сейчас голым посреди комнаты и испытывает страстное вожделение. К кому? К четырнадцатилетней девчонке? Неужели вожделение еще не умерло в нем? Неужели оно еще теплится в тюремной камере праведной жизни, на которую обрекла его старческая немощь? В таком возрасте страсть чаще всего находит выход в сентиментальных стихах, а не в сексе.
«Ты слишком приукрасил всю эту историю, — мысленно сказал Чарли морщинистому старику, презрительно взирающему из зеркала. — Навыдумывал от скуки черт те что. Развел охи и вздохи, хотя на самом деле ты жесток и черств. И похотливые мысли засвербели у тебя в башке по вполне понятной причине: твоя старая погремушка давно умеет только мочиться».
И Чарли услышал мысленный ответ старого идиота из зеркала: «Ты это сделаешь, ибо ты на такое способен. На всей Земле только ты один и можешь такое сделать».
Ему показалось, будто он поймал ответный взгляд Рейчел. Рейчел, вдруг ощутившей себя четырнадцатилетней девчонкой, хорошенькой, смеющейся шуткам взрослого парня, сознающей, что она этому парню нравится. Та Рейчел тоже его хотела.
«Смейся сколько угодно, — сказал он той Рейчел. — Тогда я поступил слишком благородно. Теперь я исправлю свою былую оплошность».
— Я собираюсь в прошлое, — обратился Чарли к Джоку. — Найди подходящий день.
— Для чего именно подходящий? — спросил Джон.
— Это тебе не обязательно знать.
— Как же я подберу тебе подходящий день, если не знаю, чего именно ты хочешь?
Да, Джок был прав. Значит, придется ему рассказать.
— Если получится, я сделаю с Рейчел то, чего не сделал раньше.
Раздался негромкий предупредительный сигнал, и компьютер заговорил другим голосом:
— Внимание! Предпринимается попытка незаконного использования «лазутчика» для возможных манипуляций в прошлом! Это может повлечь за собой изменение существующего хода событий!
Чарли улыбнулся.
— Исследования показали, что изменение будет в допустимых пределах. Так что не мешай.
Программе ничего другого не оставалось, кроме как снять блокировку.
— Ах ты, сукин сын, — сказал Джок.
— Подбери мне нужный день. Такой, чтобы воздействие на будущее оказалось минимальным, и я смог бы…
— Двадцать восьмое октября тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
Тогда он недавно вернулся из Сан-Паулу с подписанными контрактами — преуспевающий бизнесмен, которому еще не исполнилось и двадцати трех лет. Чарли хорошо помнил, как он боялся звонить Рейчел, сознавая, что девчонке всего четырнадцать, и не надо творить глупостей.
— Джок, как это скажется на ее судьбе?
— Откуда мне знать? — ответил Джон. — А тебе разве не все равно?
Чарли вновь поглядел на свое отражение в зеркале.
— Не все равно.
«Я этого не сделаю», — твердил себе Чарли, направляясь в приемную камеру «лазутчика».
Позволить себе иметь личного «лазутчика» могли только очень богатые люди. Однако Чарли не страдал тщеславием.