«Забыли выключить прибор, — подумала Ефросинья Дмитриевна. — Пожару еще мне тут наделают.»
Она прильнула лицом к стеклу, заглянула в дырочку. Окно изнутри было завешено газетой, но в ней тоже имелась дырочка — маленькая, как укол. Много разглядеть не удалось, но все же Ефросинья Дмитриевна увидела как бы светящийся силуэт, окаймленный как бы синенькими иголочками. Силуэт медленно угасал, пока не растворился в темноте.
Ефросинья Дмитриевна прижала к дырочке нос: горелым не пахло. В лаборатории было темно и тихо.
Лучик тоже исчез.
— Есть кто там? — спросила Ефросинья Дмитриевна, целясь губами в дырочку.
Тишина. Темнота. Молчание.
Постояв немного у окна, Ефросинья Дмитриевна направилась к дому.
Теперь она была уже точно уверена, что в лаборатории творится какое-то безобразие. Правда, на языке Ефросиньи Дмитриевны безобразием считался даже неплотно закрытый кран, из которого капало по капле в час.
Но тут было что-то похуже.
На сей раз Ефросинья Дмитриевна ушла с твердым убеждением, что подозрения ее были не напрасны: в лаборатории делались какие-то темные дела.
ДЕНЬ 4-й
Мелкое разоблачение
Наступило утро четвертого дня с тех пор, как был установлен контакт.
На судьбе нашей маленькой планетки это никак не отразилось.
Не изменилась жизнь и в Кулеминске, который неторопливо вращался вокруг земной оси, подставляя бока восходящему солнцу. Взрослые кулеминцы уже шли на работу. Еще ворочались в постелях школьники, которым теперь все чаще снились каникулы. Вернулась с ночного дежурства вполне выспавшаяся Анна Максимовна. На кухне, брезгливо морщась, намыливала шею Татьяна — ей сегодня предстояло сдавать зачет. Алексей Палыч по случаю свободного дня жарил на плите яичницу.
— Саша опять не ночевал? — спросила Анна Максимовна, когда сели за стол.
— У него рано утром полеты, — сказала Татьяна.
Анна Максимовна временно промолчала. Но Татьяна прекрасно понимала, в чей огород полетел камень. Некоторое время, сдерживая себя, она яростно кромсала вилкой яичницу. Из двух глазков она сделала четыре, потом — восемь, и на этом ее терпение истощилось.
— Ты, мама, напрасно так беспокоишься. Меня мой муж вполне устраивает.
— Устраивает?
— Абсолютно!
— Ну, ну, — сказала Анна Максимовна. — Тебе виднее.
В голове Анны Максимовны было столько тихого, но упорного сопротивления, что Татьяна вышла из себя окончательно.
— И я раз навсегда прошу, — сказала она звенящим голосом, — не будем больше обсуждать эту тему.
— Можно и не обсуждать, — согласилась Анна Максимовна. — И верно: поздно уже обсуждать.
Тут бы самое время было Алексею Палычу стукнуть кулаком по столу, чтобы подпрыгнули на нем ложки-тарелки. Но тогда это был бы не Алексей Палыч. Нет, так он не мог поступить. Ему, в его положении, вообще не надо было бы никак поступать. Но он мирно сказал:
— Аня, давайте не будем ссориться. Всем ведь нелегко: и тебе, и Танюшке. Тем более что у нее сегодня зачет.
Тут очень хотелось бы написать, что Татьяна посмотрела на отца с благодарностью. Но это было бы неправдой. Правдой было только то, что она посмотрела. А точнее — метнула копье из-под длинных ресниц, которые так нравились летчику Саше. Отец-то уж совсем не имел права вмешиваться в дела взрослой дочери!
— Можно и не ссориться, — сказала Анна Максимовна. — Это ты верно заметил: женщинам всегда нелегко. Вот мужчинам полегче. У них времени много, они могут лялякать у пивного ларька, а могут продавщиц пугать. Вот, вроде тебя.
— Я — у ларька? — искренне изумился Алексей Палыч. — Да когда же я?..
— Я говорю: продавщиц пугать.
— Каких продавщиц?
— А Клавдию из овощного. Я у нее вчера была. Она мне селедки баночной оставила… «Прибежал, — говорит, — взлохмаченный весь, не то красный, не то зеленый… Кричит: „Чем ребенка кормить, чем ребенка кормить?!“ Я, — говорит, — испугалась: уж не с внуком ли вашим что случилось? А он весь стал бледный, затрясся и кричит: „Имени нет… имени нет три месяца!“ Я уж подумала, что у вас пожар или другое что… Вроде как не в себе человек.»
С любопытством поглядев на отца, Татьяна отметила, что тот «весь стал бледный».
— Почему же — взлохмаченный? — растерянно спросил Алексей Палыч.
— Да уж не знаю почему.
— И когда я кричал на кого-нибудь?
— Ну, Клавдия и соврет — не дорого возьмет. Но ведь не все же она наврала?
— Мама, — скромно сказала Татьяна, — мне кажется, что папа не может быть красным, взлохмаченным и зеленым. Кричать он тоже не умеет…
— Умею, — с тихой угрозой сказал Алексей Палыч, начиная понимать, куда клонит настырное чадо.
— Не умеешь. Но ты, мама, обрати внимание на одну вещь: он интересовался, чем кормить ребенка.
— Ну и что? — спросила Анна Максимовна, еще не успевшая связать все факты в единый узел.
— А то, что продукты у нас пропали…
— Не пойму я, что ты одно к другому лепишь. Продукты Андрюшины. Разве отец не знает, чем мы его кормим?
— Андрюшу — знает… — многозначительно сказала Татьяна.
— Татьяна! — повысил голос Алексей Палыч. — У тебя во сколько зачет?
Татьяна поднялась из-за стола, повесила на плечо сумку и пошла к двери.
— Интересно, — сказала она, оборачиваясь, — как только я заговариваю о продуктах, ты сразу вспоминаешь о моей электричке.
Татьяна закрыла за собой дверь, но тут же приоткрыла ее снова.
— Интересно! — сказала она. — И даже — странно!
Дверь за Татьяной закрылась.
В эту минуту Алексей Палыч не возражал бы, чтобы она закрылась навсегда.
— Алексей, — тихо сказала Анна Максимовна, — это ты взял продукты?
— Ну, я, — ответил Алексей Палыч.
— Зачем?
— Взял, — сказал Алексей Палыч. — Взял — принес. Хотел купить — спросил… купил… забыл спросить… забыл купить… забыл принести… забыл отнести… Зеленым я не был. Бледным не был. Желтым не был. Не кричал. Не трясся.
— Зачем? — настойчиво повторила Анна Максимовна.
— Не скажу! — строптиво заявил Алексей Палыч.
Анна Максимовна оперлась локтями о стол, уперлась подбородком в ладони. Алексей Палыч увидел, что из глаз ее катятся слезы.
— Алексей, — проговорила она, — у тебя есть твой ребенок.
Алексей Палыч, присев к жене, обнял ее за плечи и поцеловал в ухо.
— Аннушка, — сказал он, — у меня нет моего ребенка. Клянусь тебе в этом чем ты только хочешь. Во всей Вселенной у меня нет детей, кроме Татьяны, чтоб ей зачет сегодня не сдать. И не плачь, пожалуйста, попусту, иначе я тоже начну реветь. Ты посмотри, там же все на месте, кроме одной банки.
— Правда? — воскликнула Анна Максимовна, и вопрос этот относился вовсе не к банкам.
— Честное слово, — сказал Алексей Палыч, и ответ относился не к банкам тоже.
— Ладно, — сказала Анна Максимовна, — пора Андрюшку будить. Бог с ней, с этой проклятой банкой.
Когда Алексей Палыч вышел из дома, земля слегка покачивалась под ним. И было это вовсе не от того, что ось земная, как выяснили давно астрономы, немного пошатывается.
За четыре дня чувство опасности несколько притупилось. У входа в подвал Алексей Палыч уже не озирался по сторонам, но, войдя, дверь все же запер.
— Палыч, привет, — сказал мальчик, и в тоне его явно слышалось удовольствие. — Я слышал, как ты идешь. А вчера здесь был не ты.
— А кто же? — встревожился Алексей Палыч.
— Не знаю. Я слышал, как он уходил. Ты, Палыч, не бойся. Я ничего не трогал, не шумел и не включал свет. Я только посмотрел в эту дырочку, — мальчик показал на окно, завешанное газетой.
— Как же он выглядел?
— Не так, как ты.
— Это ясно. Не сможешь ли ты его нарисовать?
Алексей Палыч подал мальчику листок бумаги и карандаш. К его удивлению, мальчик очень легко, несколькими штрихами изобразил женскую фигуру. Рисунок оказался настолько верным, что ошибиться было невозможно.