Так он думал. Крикнули: «Едут!» Он бросился.
— Оденься, оденься!
Но было уже поздно. Курымушка, раздетый, без шапки, вылетел вон на снег и там машет, и пляшет, и поет, встречая Марью Моревну. Вон она выходит из саней, целует его, вот сейчас бы тут ей на лестнице все и пересказать, но за Курымушкой погоня. Дунечка выходит, мать. Потом дома начинаются совсем ненужные разговоры, приготовления к вечеру, и в ожидании гостей все сидят за столом. Опять мать раскладывает и рассказывает:
— Какие удивительные перевороты бывают, я это знаю: он был настоящий атеист.
— Какой там атеист, — отвечает Дунечка, — просто и верно говорят мужики: Бешеный барин.
— Но все-таки Александр Михалыч в бога не веровал, везде этим выставлялся, и вдруг...
— Как же это вышло? — спросила Маша.
— А так вышло. Очень странная история: после убийства царя он стал сам не свой и даже заболел, — на желудочной почве начались экс-цес-сы.
— Тетенька, — засмеялась Дунечка, — вы ужасно смешно рассказываете.
— Я не смеюсь: это мне все она так передала, а знаете, какая она хитрая, — воспользовалась этим его состоянием и уговорила спросить у старца совета. Ответ был, как всегда, лак-о-ни-чес-кий: «Пусть ест гречневую кашу и соленые огурцы». И что же вы думаете! Все у него прошло, настроение прекрасное, и говорит: «Православные посты — великое дело».
— И уверовал?
— Не сразу. К старцу съездил и тогда вдруг святошей стал: свечи продает в церкви, с тарелочкой ходит. Софья Александровна в восторге, у нее теперь с ним печки и лавочки. Вот увидите: сегодня они вместе придут. Очень интересно.
Дунечка тяжело вздохнула, она теперь стала совсем невеселая: убили царя, и царь опять сразу явился, а Дунечке еще стало хуже, и работает она по-прежнему на ле-галь-ном положении и по-прежнему стоит, маленькая, у печки, читает:
Жандарм с усищами в аршин,
И рядом с ним какой-то бледный,
Полуиссохший господин.
Мать не может выносить, когда кто-нибудь недоволен, страдает и отдельно живет, — украдкой на нее посматривает через очки и робко спрашивает:
— Милая Дунечка, все-таки я этого вашего никогда не пойму. Бывают все-таки и жандармы хорошие?
— Тетенька!
— Вот для примера становой Крупкин у нас уничтожил все конокрадство в уезде, — какое он сделал для крестьян колоссальное дело!
— Тетенька, это совсем другое.
— Но почему же другое, и как это у вас разделяется? Жандарм, положим, исполняет честно свои обязанности, чем он хуже других людей, а вы всякого жандарма презираете! Царь был тоже человек, освободитель крестьян, и его убили. Ну, как это понять? Объясни, пожалуйста, ведь я на медные деньги училась.
— Вы правы, — сказала Маша, — убийство — это несчастье, убийство задумывать нельзя, и если оно выходит, то это несчастье.
— Маша, Маша, — воскликнула Дунечка, — как ты этого не понимаешь! Это не убийство.
— А что же это такое?
— Это? Это — суд!
Маша хотела что-то ответить, но на дворе сразу все собаки загамели, и обычный ужасный крик раздался, будто кого-то собачка за ногу схватила:
— Гости идут!
— Тетенька, милая, отпустите меня, я спрячусь, не могу я видеть его, слушать и молчать.
— Нет, Дунечка, останься, мы же тебя не дадим в обиду, что ты будешь одна сидеть, и знаешь, у нас сегодня твой любимый постный пирог с грибами, жареные пескари. Накрывайте же на стол, няня, няня!
ОТКРЫТИЕ
Случилось это первый раз за все время: Софья Александровна вошла вместе со своим мужем Александром Михалычем, и под руку. Но зато как неловко было всем сидеть за столом — разговор обрывался, мать нетерпеливо говорит в дверь: «Ну, скоро ли у вас будет готово? Подавайте же!» И опять занимает гостей:
— У вас, Александр Михалыч, червяк сильно точил озими?
— Пустяки! У нас каждую осень бывает червяк.
— Осенью все-таки зеленя очень зажухли, весной, вы думаете, отрыгнут?
— Какая будет весна.
— Я спрашивала и старца про это, — сказала Софья Александровна, — он тоже ответил: «Осень — выклочу, а весна — как захочу».
— Разве старец и в этом понимает? — спросила Маша.
— Ну, как же, он все понимает, ему это дано. Вы послушали бы, что у него бабы спрашивают, — в каком платье венчаться: в голубом или розовом, какого поросенка оставлять: белого или пестрого...
— А это уж глупо!
— Как вам сказать... Он так говорит о себе: монах — сухой кол, а вокруг него вьется зеленый хмель, и для того существует монах, чтобы поддерживать хмель.
— Как это прекрасно! Какой он мудрый человек! Я только про баб думаю. Можно ли такими глупостями его затруднять? А что он отвечает на это?
— Он отвечает всегда: «Ты сама как хочешь?» — и благословляет то, что они сами хотят.
У Марьи Моревны вдруг загорелись глаза и брови раскинулись птичьими крыльями.
— Значит, — сказала она, — они идут к нему с сомнением, а по пути сами догадываются?
— Конечно, так просто.
— И это он благословляет их собственную догадку в пути к нему?
— Их догадку.
— Так они и старца рождают в своем сердце? Как это прекрасно! Я непременно хочу увидеть его поскорей.
— Поезжайте завтра, у меня будут лошади, только приходите пораньше.
«Конец, конец, — думает Курымушка, — теперь все пропало, он не успеет ничего ей рассказать, она рано уедет, и Кащей Бессмертный никогда не выпустит от себя Марьи Моревны; но во что бы то ни стало нужно добиться разговора с ней и предупредить». Полный тревожных дум, рассеянно он стал катать шарик из хлеба, заложив палец за палец, и выходило очень странно: шарик был один, а казалось — два.
— Убери руки со стола! — сказала мать. — Что ты там делаешь пальцами?
— Шарик катаю, — ответил Курымушка. — Удивительно: шарик один, а кажется — два.
— Как это? — спросил Александр Михалыч.
— Вот так.
— Аи правда!
Все очень обрадовались, что не нужно стало заниматься разговорами, и все стали катать шарики!
— Ну, молодец! Вот так открытие!
Как сказали открытие, высоко взлетел Курымушка, и так сладко стало ему там, наверху. «И почему бы, — думал он, — теперь не спросить их всех сразу обо всем, они все хорошие, и сам Бешеный барин катает шарики, как маленький».
«Спрошу! — решил Курымушка. — Может быть, и это будет открытие».
Уже хотел спросить про царя, почему он, не как все люди, рождается сразу большой, с бородой, про тайну Ивана, почему он вы-ли-тый Александр Михалыч, и про все, ни раньше его мать свое начала:
— Я думаю завести четвертый клин с клевером и тимофеевкой, хочу посоветоваться с Данкевичем.
— Что же, посоветуйтесь, — сказал Александр Михаг лыч, — у него хозяйство образцовое. Он только что вернулся из Петербурга.
— .Представлялся царю?
— Я его вчера видел, он в восторге от царя: «Лицо русское, борода широкая».
Все опять замолчали. Дунечка упорно смотрела в тарелку, мать стеснялась Дунечки. Маше тоже отчего-то было неловко. А Курымушка решил окончательно: «Спрошу! И, может, опять это будет открытие». Какой-то крючок соскочил, и звонко спросил он при общем молчании:
— Царя убили, и он сразу родился с бородой, — как это может быть?
Вышло второе большое открытие: все, даже Дунечка, долго смеялись, и Александр Михалыч наконец объяснил:
— Царь рождается, как и все, маленьким и растет наследником, а потом, когда царь умирает, наследник прямо же становится на его место и делается царем.
— А если так, — спросил Курымушка, — если царь всегда, непременно рождается, то зачем же его убивают?
Тогда вдруг что-то злое стало в лице Александра Михалыча, он посмотрел на Дунечку и сказал:
— Ты, мальчик, лучше спроси об этом свою тетю, она в этом больше меня понимает.
Дунечка вся вспыхнула. Все глухо замолкли. Открытие было какое-то ужасное. Но Курымушка уже был высоко, он хотел делать все новые и новые открытия и спросил про тайну вы-ли-тых.
— Бог сотворил Адама на земле?
— Ну, хорошо, сотворил.
— И велел землю пахать?
— Велел.
— Почему же он земли не дал?