— Ты знаешь, о чем они сейчас говорят? — спросил Рюрик.
— Не знаю, а что-то случилось, и по всему берегу одно и то же.
— Это значит — скоро рассвет.
— А как будто еще темнее стало: звезд не видно.
— Всегда перед самым рассветом темнеет, и звезды скрываются: меркнет. Я много с отцом ночевал на утиных охотах: всегда меркнет.
Правда, скоро стало белеть. Теперь не страшно и костер развести. Вот вспыхнуло на берегу маленькое пламя, на востоке начался огромный пожар, и потом, когда солнце взошло, как добродушно оно встретило это маленькое человеческое пламя, и как вкусен был чай с колбасой, и какая радостная сила от солнца вливалась в жилы: этой силой опять все живое поднималось и летело на юг, в теплый край.
— Гуси, гуси летят!
— А там смотри, что там?
— Тоже гуси.
— А там?
— И там гуси.
— Ложись на землю, готовь ружье, кряквы летят.
— Стреляй!
Одна шлепнулась, другая подумала, споткнулась и тоже упала.
— А ты, дурак, хотел к бабам идти!
— Дурак я, дурак!
На охоте всегда так: нужно одну только удачу вначале, и потом пойдет на весь день, будто каждая новая минута готовит новый подарок. Так прошел этот прекрасный день, и ночь прошла у костра в тепле, на сухом тростнике. И еще одна утиная ночь. В полдень третьего дня путешественники услыхали далеко на берегу колокольчики.
— Не становой ли нас догоняет? — спросил Курымушка.
— Очень просто, — ответил Рюрик. — Вот сейчас я это узнаю, он нам кум. Кроме шуток, с отцом ребят крестил, приятель отцу: кум.
Было там на берегу высокое дерево. Рюрик вышел на берег, взобрался на самый верх.
— Ну что, видно?
— Видно, едет шарабан.
— Становой?
— Не знаю, не разберу.
— Скорее же разбирай. Ну?
— Разобрал: становой!
И так он это спокойно сказал, будто в самом деле он своего кума встречает.
— Скорей же слезай!
— Подожди: за ним в телеге два полицейских.
— Слезай же, слезай! Эта за нами!
Но Рюрик слезал не так, как хотелось Курымушке, и Ахилл равнодушно смотрел.
Курымушка вспыхнул от злости, но вдруг ему пришла одна мысль.
— Он нас не поймает, — сказал Курымушка, весь просияв, — слушайтесь только меня. Вытаскивай живо лодку на берег.
— Как вытаскивать, что ты? Удирать надо.
— Вы-тас-ки-вай!
Послушались, вытащили на берег лодку.
— Перевертывай вверх дном.
Тут все и поняли: под лодкой пересидеть станового. Выбили живо лавочки, нос пришелся как раз в ямку из-под камня, и лодка плотно закрыла путешественников.
Колокольчики все приближались. Вот если бы мимо промчался! Но нет, колокольчики затихли, и голос послышался:
— Едрёна муха! Зачем тут лодка на берегу? Стой-ка, я посмотрю.
Подъехали полицейские.
— Это их лодка! — сказал становой. — Только где же они сами?
— В деревне, ваше благородие, — сказал полицейский, — они там, наверно, заночевали, отдыхают, как-никак, а ночки зябкие.
— Ну, вы поезжайте в деревню, а я вот здесь вас подожду и закушу. Еремей, привяжи коня к дереву, Кузька, подай сюда из шарабана кулек.
Полицейские уехали. Становой вытащил из кулька четверть с водкой, поставил на дно и подумал, удивился: «Ночью дождя не было, а лодка мокрая».
— Вот едрёна муха! — сказал он.
Выпил чайный стакан, закусил, посмотрел следы на траве, как они все выходят от воды и уходят под лодку... И запел почему-то:
Чижик, чижик, где ты был?
На Фонтанке водку пил...
Выпил стаканчик, выпил другой и вдруг заплясал, припевая:
Выпил рюмку, выпил две
Зашумело в голове.
— Молодцы, — сказал он вслух, — взяли себе да и поохотились, самое время: осень, перелет. Вот как найду их, так им дня три еще дам пострелять.
— Слышишь? — шепнул Рюрик Курымушке. — Надо бы сдаваться.
— Да, надо бы, — шепнул и Ахилл.
В ответ Курымушка ткнул в нос сначала одному, потом другому.
— Вот как поймаю, — продолжал становой, — прежде всего им водочки, ветчинки, чайку с французской булкой, а потом с ними на лодке дня на три зальюсь, будто их все ловил: отпуск себе устрою. А то и неделю промотаемся, надоели мне эти черти — конокрады.
Рюрик тихонечко пальцем тронул Курымушку, а тот ткнул его в бок кулаком.
С каждой минутой все ненавистней и ненавистней становились Курымушке его товарищи: превратить всю экспедицию в охоту, вернуться с позором в гимназию? Нет, если они сдадутся, он один убежит, но так не вернется.
А полицейские катили обратно.
— Вы, умные люди, — сказал становой, — хорошо сделали.
— Точно так, — ответили полицейские.
— И порядочные дураки.
— Точно так, ваше благородие.
— Вот что, умные дураки, постелите-ка все это вон там, на траве, костер разведите, чайник согрейте. Так! Живо! Теперь нужно гостей звать.
— Слушаем.
— Куда же вы пойдете?
— Не могим знать, ваше благородие.
— Ну, так я вам скажу: лодку эту поставьте на воду и поезжайте гостей звать.
— Слушаем! — сказали полицейские и, взяв лодку за край, повернули на бок.
— Чижик, чижик, где ты был? Пожалуйте, гости дорогие.
— А! и кум тут! Ну, давай поцелуемся.
Становой с Рюриком обнялись, но Курымушка, пока они целовались, схватил ружье, отбежал к дереву и стал за него, как за баррикадой.
Ахилл как осклабился, так и остался с такою же глупою рожей стоять.
Не обращая внимания на Курымушку, такого маленького, Кум угостил вином Рюрика и Ахилла и, увидев четырех убитых крякв, так и ахнул:
— Да мы тут сейчас пир на весь мир устроим: ведь они теперь осенью жирные.
И велел четыре ямки копать; в эти ямки прямо в перьях уложили уток, засыпали горячей золой, костер над ними развели.
— А еще бы хорошо осеннего дупеля убить, да его бы во французскую булку сырого, а булку тоже бы в ямку, пока она вся жиром его пропитается. Ну, вот закусим, такая закусочка — едрёна муха, скажу я вам... Ну, вы чего дремлете, ребята здоровые, вам еще по стакану под ветчину, а потом и под утки начнем. Выпили еще по стакану.
— Меня самого из шестого класса выгнали. Эх. было время! Вот было время! «Gaudeamus» знаете?
— Ну, как же! И запели:
Gaudeamus igitur juvenes dum sumus.
[Начальные строки студенческой песни «Гаудеамус»: «Будем радоваться, пока мы молоды» (лат.)]
А Курымушка так и стоял, все стоял за деревом, ожидая на себя нападения; первым выстрелом он думал убить станового, вторым полицейского, затем броситься вперед, схватить второе ружье, другого полицейского взять в плен и на этих лошадях продолжать путешествие.
Так он думал вначале, а кумовство у костра все разгоралось, товарищи его покидали; они, пожалуй, пойдут за Кумом. Знал ли Кум его мысли? Верно, знал: он лежал на полушубке брюхом вниз, пел «Gaudeamus», а сам все смотрел на воду, будто чего-то ждал, потом вдруг крикнул Курымушке:
— Не зевай, не зевай!
А у воды совсем низко, будто катились, летели два чирка и прямо на Курымушку.
— Не зевай! — крикнул Кум. — Так-так-так-вот-вот-вот... стреляй!..
Курымушка выстрелил раз — промахнулся, два — чирок свалился в воду у самого берега. Сразу бросились и Курымушка, и Кум к утке, у Курымушки руки не хватало достать, а Кум дотянулся и, подавая ему утку, сказал:
— Молодец, азият!
Обнял его вокруг шеи правой рукой и, повторяя: «Молодец, азият», усадил, его возле костра на полушубок.
— Ну, ребята, — сказал он, — кажется, ужин поспел, давайте-ка под утку, я сам гимназист, да из шестого класса.
Gaudeamus igitur juvenes dum sumus.
Все выпили, Курымушка тоже первый раз хватил, и прямо целый стакан.
— Молодец, азият! — похвалил становой.
Тогда мало-помалу Курымушке стала показываться та желанная теплая подушка в белой наволочке; еще он сопротивлялся, отталкивал ее, а она все наседала, наседала.
— Нет, нет! — крикнул он.
— Добирай, добирай! — кричал Рюрик. — Мы без тебя сколько выпили, добирай!
Курымушка выпил еще, и подушка, огромная, белая, теплая, сама легла ему под голову. Хор пел: