Слышу – хохот слева раздается, там в лунном свете сосны высятся, хорошо, подлеска нет, я подскочила да и бросилась в ту сторону. Бегу, а смех все дальше меня уводит, шишки под ноги попадаются, ветки сухие, но легко бежать по мягкой земле, выстланной хвоей сухой, да и луна ярко так светит, что все видать, каждый сучок, каждый пенек.
И вот догнала я куклу – ткань на ощупь оказалась как лед, обожгло меня холодом. И хоть заледенела рука, а держу крепко, чтобы не упустить. А куколка хохочет, и вокруг тени сгущаются.
– Поймать поймала! А удержишь ли? – и взвилась в воздух, а я за ней.
Страшно стало, выстыло все внутри, сердце оборвалось, словно в пропасть ухнуло. Я глаза зажмурила, из последних сил сцепив пальцы на кукле, и так сильно сжала руки, обхватив ее холодное тельце, что кажется, и захотела бы – не смогла бы отпустить поганку. Судорога по телу прошла, а я лишь крепче зажмурилась, казалось, стоит открыть глаза – и все, пропала. Тьма вокруг меня искрилась, сверкала самоцветными узорами, словно мастер дивный ее украсил, а тело мое все сильнее холодело.
– Опускайся! – крикнула я, вложив в этот крик всю свою силу – иногда удавалось мне заставить людей делать то, что хочу. Но для этого обычно разозлиться нужно было. А сейчас я прямо горела от ярости и страха, и гремучая смесь эта силу стократ могла усилить. – Опускайся, шишига болотная!
Куколка ойкнула, и камнем вниз мы рухнули – я не успела испугаться, как чую, стою на земле, словно бы и не свалились с небес мы с Гоней. Она рыбиной речной бьется у меня в руках, вырваться хочет. Шипит что-то, бормочет.
И вдруг вспомнила я, как матушка завораживала-заговаривала омутниц, которые к колесу приплывали да пытались его остановить, чтобы муки у людей не было. Слова те вспыхивали перед моими глазами огненными узорами, колдовской вязью дивной, и мне оставалось лишь успевать читать их.
– Посреди леса – озеро с водой мертвой, водой проклятой, у озера – ручей с водой живой, хрустальной да святой. Как пойду я к озеру да не замочу подол, как умоюсь я той водой ключевой живой… так с тех пор будь подвластен мне мир ночной, и анчутки, и черти. И водяной… и вся Навь, что сокрыта водой второй, пусть откроется предо мной…
И тут же холод, что от куклы шел, исчез, а она заплакала, как дитя малое.
– Пусти меня… слышишь, пусти! Служить буду, только пусти…
И я поняла – больно ей сейчас, слова мои каленым железом обожгли. Отпустила. Стою, смотрю на нее, брови нахмурив, наверное, опять морщинка меж ними пролегла, мне еще травница Дарина, что воспитала меня, говорила, что с детства у меня метка эта, что нельзя мне злиться да печалиться, некрасивая я становлюсь. Но не до красоты сейчас. Сейчас из лесу этого выбираться надобно. Как там Василиса сказала? – не выйдешь коли, навеки в Нави бродить-блуждать будешь, на Той Стороне реки Смородины.
– Скажи, Гонюшка, как нам отсюда выйти? – Я присела возле куклы, наклонила голову, коса светлой змеей по плечу скользнула да в высокой траве потерялась. Вспомнился мне так некстати накосник треугольный, что у Василисы я видала, тоже захотелось такое украшение примерить. Головой тряхнула, пытаясь наваждение отогнать – не мои это мысли.
– Выведу. – Куколка мне в ладонь прыгнула, устраиваясь там поудобнее. – Но пока слушай внимательно, Аленка. Ни есть, ни пить в этом мире тебе нельзя, иначе навеки тут останешься. Это мир мертвых, Навь, и еда тоже им принадлежит, и вода здесь вся мертвая. Василиса сама же тебя назад отправит, коли не сдержишься – ей лишняя забота, поди, не нужна, и неупокоенную ловить потом в Яви дело нелегкое. Сохранишь душу – вернешься. А сейчас шагай вон в ту сторону… – Гоня ручонку вытянула, указывая путь. – Да шагай скорее, нельзя, чтоб солнце взошло…
И я поспешно вскочила и бросилась туда, куда куколка указала, да только едва-едва за ней успевала, так быстро бежала она по волглой темной земле.
– Почему я здесь? – Собственный шепот показался мне хриплым, словно карканье ворона или скрип сучьев старого дерева, которое вот-вот рассыплется в труху.
Ответа мне не было – куколка Василисы Премудрой спешила вперед, удивительно быстро семеня маленькими ножками по тропинке.
Вокруг темнела чаща, трава у края тропы высилась мне почти до плеч – свернешь не туда, сойдешь с дорожки, что вьется змейкой среди дикоцветья, и поглотит тебя зеленое марево. В нем дрожат золотые монетки гусиного лука, синеют высокие колокольчики, в которых, по преданиям, ночует ветер, на редких полянах земля увита копытнем, и глазки трехцветных фиалок выглядывают из его густых зарослей. Вороний глаз, который еще медвежьими ягодами называли, уже плодами был усыпан, потому вдвойне было мне удивительно увидеть рядом с ним цветущий ландыш, который еще по весне отойти должен.