– Он, скотина, кто ж ещё!
– Якову ты дорогу не переходи – лют он и скор на расправу. За него весь Людин конец стоит, а кто против, те помалкивают. Вот и ты голову не подымай, потому как отсекут.
Савелий вскинулся, сжал кулак, затрясся весь от гнева.
– Что ж мне, обиду проглотить?
– И проглоти. Не такие проглатывали. – Сбышек вздохнул. – Да и по совести, Савелий, ты-то сам веришь ли, будто родитель твой морскому владыке на гуслях играл? Его ить с гуслями-то и не видали никогда. Не в обиду тебе говорю это, а так, ради правды.
– Про гусли врать не буду, не знаю. Должно, чадь присочинила, а может, скоморохи. А то, что мать моя – Варяжского моря отрасль, всем известно.
– А ещё слух идёт, будто отец твой ведуном был, с упырями якшался…
– Завистники это всё придумали. Не могли отцу простить удачи его. Вот и наплели всякого. Кабы якшался, не возвёл бы храма.
– Князь Всеслав Полоцкий, говорят, тоже волхвовал, да ещё серым волком перекидывался. А однако ж Софию поставил.
Савелий исподлобья посмотрел на товарища, опять сжал кулак.
– И ты тоже задеть меня хочешь? Все что ль против меня сговорились?
– Не серчай, – благодушно ответил Сбыслав. – Лучше скажи как на духу: зачем с Ядреем пошёл?
– А ты зачем?
Сбыслав почесал грязными ногтями персь.
– Сам знаешь: худо стало. На Мартына-лисогона лихие люди у Торопца обоз с рыбой разбили. Плескичи второе лето с чудинами режутся, торговле урон наносят. Да и хлеба не уродились. Вот и пришлось в путь сбираться. – Он поднял глаза на собеседника. – Ну а ты?
Тот опустил взор, напряжённо засопел, раздумывая. Выдавил:
– Хочу отца своего стать достойным.
– Это как же?
– Он за моря ходил, а я горы одолею. Чтоб обо мне тоже песни слагали.
– Эвона что! Трудно тебе придётся. Господь гордых не любит.
– Да разве ж это – гордость? Выше иных себя не ставлю, но и своего не упущу.
– Не надломиться бы тебе, Савка, – вздохнул Сбышек. С такой печалью вымолвил, что даже панибратское «Савка» не обидело купца. Видел он – тревожится за него старший товарищ, беспокоится. Не было в нём боярской заносчивости, а стало быть, и дуться не след.
– Уж не надломлюсь, – проворчал он.
Вскорости пошли на боковую. Савка заснул было на лежанке, но затем проснулся – по нужде приспичило. Поднялся, чувствуя, как в животе перекатывается тяжесть, нашарил во тьме сапоги, сунул в них ноги и торопливо затопал к выходу. Выскочил на улицу, хотел было тут же и опростаться, но заметил – в слабом отсвете невидимого месяца будто пар какой идёт из хлипкого стойла. Неужто пермяки вернулись? Сразу проверять не стал – другим занят был. Но, облегчившись, решил всё ж таки глянуть, что там деется. Вздрагивая от цепкого морозца, вперевалочку подступил к шаткой двери, прислушался – так и есть, полон хлев скотины! Спит, сопя и фыркая, даже всхрапывает подчас, а издали, со стороны леса, будто заунывный голос несётся. Слабый такой, жалостливый, но отчётливый. Замер Савка в удивлении, навострил уши. Точно, поёт кто-то, да не где-нибудь, а на капище. Купец протянул пальцы к двери, осторожно приоткрыл её. Хотел тихонько, да куда там – скрежетнуло так, будто борозду пропахал. Глянул внутрь, поморщился от липкой вони, шибанувшей в нос, поводил глазами туда-сюда. Опустив взор, упёрся взглядом прямо в огоньки чьих-то зрачков. Присмотрелся: на медвежьей шкуре, расстеленной в узком пространстве меж стойл, лежала, опасливо сжавшись, женщина-зырянка, а рядом теснились дети, двое мальчишек лет шести. Один из них спал, приоткрыв рот, а другой испуганно пялился на вошедшего и безотчётно шарил под собой ладонью – видно, искал нож. Савка не стал дожидаться, пока он найдёт его, высунул голову обратно, закрыл дверь. Ишь, устроились! В дома свои войти побоялись, в стойлах ночуют, стало быть. И не холодно им, поганцам.
Зябко поведя плечами (напрасно кожух не накинул, до ветру идучи), двинулся в сторону кумирни. Не разглядеть было издали, что там творится, но и так было понятно – ворожат.
Чем ближе подходил он к опушке леса, тем пронзительнее становился голос. Холод, сковывавший щёки, прокрадывался к самому сердцу, заставлял дрожать всё тело. Савка почувствовал страх. Вернуться? Нет, теперь ужо не отступит. Раз пришёл, надо идти до конца.
Он подошёл ближе, к самой опушке, вгляделся в темноту, из которой плыл тихий невнятный напев. Голос был тонкий, протяжный, но не звонкий, а сиплый, старческий. Савелий остановился на мгновение, осенил себя крестным знамением и ступил во тьму. Прищурившись, разглядел в сумраке несколько стоявших полукругом деревянных идолов, а у их подножия – людей, сидевших со скрещенными ногами. К его удивлению это были вовсе не зыряне, а ушкуйники вместе с Буслаем. Тьма за их спинами шевелилась, вздыхала, будто истекала дымом. Старик в яркой хвостатой шапке с бубенчиками, прикрыв глаза, бормотал что-то быстро-быстро, звуки сливались в единый поток, так что казалось, будто шаман тянет песню. Савке стало не по себе.