Кащей раздувал мехи. В отблесках пламени волосы были у него по-особенному черны, и глаза по-особенному, как река в жаркий день, синели. И улыбка – он так и вспыхнул улыбкой, только Ягду увидел – была еще белозубей, чем прежде.
– Поклянись, что ты больше не убежишь! – сказала вдруг Ягда и протянула холстину. В холстине был увязаны хлеб и горшок с молоком. – Тогда я опять попрошу за тебя отца.
Кащей взял холстину, глазами у Силы спросил: а поесть можно?
– Поешь, тоже надо! – словами ответил кузнец.
И усевшись на пол, Кащей развязал большой узел. Отпил из горшка, стал жадно ломать хлеб.
– Поклянись, что ты больше не убежишь! – уже с гневом сказала Ягда.
Кащей покачал головой:
– Мой шатиор там! Клянусь! – и ладонью накрыл свой золотой амулет: – Качшей убежишь!
Ярче огня полыхнули у Ягды щеки. Выбежала она из кузницы, от обиды себя не помня. И так вовремя, так хорошо остудил ее с неба сильный и благодатный, с горошину, дождь.
4
Лихо и Коловул играли в «умри-отомри». Великанша сидела над озером, на огромном, треснувшем камне, а у нее за спиной резвился, прыгал, гонялся за толстым своим хвостом Коловул. Но волком он был недолго. Из шерсти, как круглый лесной орех выступает из скорлупы, вдруг проявилось лицо, а из передних лап руки.
– Умри! – грянула в этот миг великанша и обернулась. И зашлась басовитым, грудным смехом. Ничего не видела она в жизни смешнее этого недоволка.
Обиделся, хотел зарычать Коловул, а только ртом зарычишь разве?
– Отомри! – со смехом позволила Лихо.
И Коловул стремительно сделался снова волком. И с рыком бросился к Лихо, куснул ее выше локтя.
– Ты чего? – великанша вскочила, обхватила ручищами Коловулову шею. И вот они уже по траве покатились. То Коловул клыками ее хватал, то Лихо его руками одолевала. И не заметили оба, как смерч принесся на их поляну. И как из смерча Мокошь шагнула. Улышали только:
– Всё забавляетесь?! А у людишек чужак! Сильный, опасный!
Встала Лихо с травы, подол отряхнула:
– Мамочка, о… Какие у тебя сегодня глаза! Будто ты в будущее смотрела!
– Да! – Мокошь крикнула. – Я смотрела!
– И меня научи! Я тоже хочу! – это Лихо заныла.
А Коловул, чтобы мать не трясла его за загривок, сам завертелся волчком и сделался человеком. А голосом еще хриплым, звериным протяжно сказал:
– И что там увидела?
Мокошь выхватила из волос свой гребень, бросила его оземь. И прямо среди травы родник вдруг забил. Склонилась над ним богиня.
– Вода, туда, вода сюда, – зашептала.
И близнецы тоже с волнением подошли. Они думали будущее покажет им мать. Но нет, в грядущее Мокошь никого не пускала. Показала им Мокошь лишь нынешнего Кащея – в кузнице мальчишка сидел, хлеб жевал, молоко допивал из горшка.
– Детеныш, – умилилась вдруг Лихо.
А Мокошь сказала:
– Этот детеныш не должен стать взрослым! – и гребенку из травы подняла. И тут же заглох родник, даже мокрой травы по себе не оставил.
– Умри и не отомри? – спросил Коловул.
Мокошь понятливости его улыбнулась.
– Не медлите! Отправляйтесь к людям сейчас же!
И чтобы избавить себя от лишних вопросов, закружилась, опять стала смерчем и понеслась вдоль ущелья, обрушивая вниз камни, легко на лету их ловя и унося за собой.
Возвращение Жара
1
Семь дней и ночей не видели люди Жара. Казалось, и птицы его не видели, и звери лесные. Семь дней по лесам, по полям люди Родовита бродили, змеёнышевы следы искали, каждому встречному зверю в глаза заглянуть норовили: а вдруг что и знает зверь о пропавшем ребенке, вдруг взглядом своим разумным и расскажет о нем? Не знали звери, молчали птицы. Потом за капищем, возле кургана следы Коловула – мощные, волчьи, когтистые – вдруг разглядели. Стали думать: не Коловул ли унес княжьего сына? Дети между собою твердо решили, что Коловул, точно он – ленивее Жара не было никого во всем Селище. А взрослые копья, стрелы стали острить, чтобы с ними в предгорье идти – отбивать у Коловула змеёныша. Семь ночей Лада с Мамушкой над бадьей ворожили – на пряже, на воске, на шерсти овечьей – и всякий раз у них одно выходило: змеёныш вернется сам!
Так и случилось. Сам Жар пришел. Вернее, это он в Селище вошел уже сам. А от топи и почти до самого дома его буро-зеленая нечисть вела, прыгала, квакала, кувыркалась – дорогу к дому показывала. А только селение вдали проступило, и сгинула нечисть – вмиг, будто плевок на воде.
Вечерело. Кто скотину с выпаса гнал, кто еще на огороде работал. А старый гончар поставил в печку последний горшок. Тут Калина во двор и вбежал, с ног его чуть не сбил:
– Дед! Жар вернулся!
И Корень, младший Калинов брат, который левого глаза лишился, со степняками воюя, прямо подпрыгнул от радости:
– Слава Перуну! – повязку к глазу получше приладил и со двора побежал.
А только было к княжескому двору уже и не подступиться. Всё Селище кругом княжеского двора в четыре ряда теснилось.
На высоком крыльце стол стоял. За столом Родовит сидел, а напротив него – змееныш. Их слова были людям едва слышны. Но уж те, которые доносились, люди жадно друг другу передавали.
– Он под землю спускался!
– Говорит, своими глазами мать видел!
– Да ты что?! – и дальше по кругу неслось. – Слышь? Он Лиску видал! Княгинюшку!
А за столом, на высоком крыльце, разговор уже вперед двинулся.
– Ну и что же там под землею? – это князь с волнением вопрошал. – Поля, да? На них овцы пасутся?
Жар курицу ел, глотал ее вместе с костями и полной пастью ворчал:
– Ну да, поля!
– Жар, сынок! А еще что-нибудь – о княгине… Хоть полсловечка.
– Еще? Велела тебя обнять. Да я уже всё и сказал! Оберег свой дала! Папа, я семь дней не евши!
И Родовит – от потрясения чуть не плача:
– Ты ешь, ешь, сынок! А что… Лиска пьет из своего любимого кубка? Я его сам уложил… ей, с собой!
– Ну да, пьет! – кивнул лениво змеёныш и вдруг ощутил, что глаза у него к носу сильно косят.
– Серебряный кубок… поверху такое плетение у него… и в драгоценных каменьях весь, да?
– Сказал уже! Пьет! – и пастью в миску зарылся, потому что глаза у него совсем к переносью сошлись.
А по плотному кругу людей кочевала новая весть:
– Пьет! Из кубка! Который ей князь уложил!
– Жар этот кубок в руках держал!
Яся Утю приподняла, чтобы Утя своими глазами увидел Жара, который вернулся к ним невредимым оттуда, откуда живыми не возвращаются никогда. А только тяжелым стал Утя. Быстро устали у Яси руки. И мальчика Корень себе на на закорки пересадил.
Вот уже новую миску с новой курицей Мамушка перед Жаром поставила. А Родовит ее еще ближе к змеенышу пододвинул:
– А мне княгинюшка ничего не просила сказать?
– Как не просила? Просила! – и пока две ноги куриных разом жевал, шепеляво рассказывал: – Береги, говорит, Родовит, моего любимого Жарушку, наследника моего, говорит, и ни в чем ему не перечь!
Ягда со Щукой во дворе, у амбара стояли, во все глаза на змееныша смотрели, во все уши слова его слушали.
– Как бы я тоже хотела к бабуле под землю спуститься, – это Щука негромко сказала. – Репы бы пареной ей снесла. Она, знаешь, как репу любила?
Ничего не ответила Ягда. Топнула только ногой, кулачки свои стиснула и прочь, через задний двор, на улицу побежала.
Один Утя ей вслед смотрел, когда она по дороге неслась. А потом, когда бежала она к кургану, еще Ляс с крыши своей смотрел, струны негромко перебирал:
– И была у княгини Ягодка-дочь,