А Коловул уже сзади, с хвоста, коня Кащеева сторожил. Носом чуял: молодая конина, редкое угощение будет.
Шагнула Лихо к коню. За шиворот мальчишку стянула, поднесла его к глазу поближе:
– Детеныш! – сказала. – Надо же, какой мелкий! – и к груди необъятной прижала. – Вот бы был у меня сыночек! Вот бы я его козням-розням учила!
Но извернулся в руке у нее Кащей, ножом великанше палец проткнул. Вскрикнула Лихо и зашвырнула его на огромные камни. Так Кащей оказался на узком уступе. Три шага влево, три шага вправо, а внизу – клыкастая пасть уже слюною исходит.
Полизала великанша порезанный палец и новый камень с земли подняла.
– Умри и не отомри! – так сказала.
Вжался в каменную стену Кащей. Вниз прыгать – в пасть прямиком. Здесь оставаться – как муху, камень его размозжит. Не ожидал он, что выпрыгнет снизу волк, а все же успел, полоснул по черной губе ножом. А что после случилось, мальчик понять не успел. Вместо двух великанов себя самого вдруг увидел. Как такое могло быть? А ведь было. Волосы черные, всклокоченные – его. И лицо раскрасневшееся, от сражения взмокшее – тоже его, вот оно – руку лишь протяни. И чтобы наваждение это развеять, протянул и коснулся рукой – металла холодного, звонкого, на земле небывалого. И поднял кверху глаза. Над Кащеем стоял Симаргл, уперев в землю меч – этим мечом Кащея и заслонив, и три шага влево закрыв и три шага вправо – настолько огромен был этот меч. Что же сказать о том, кто его носил, кто легко им играл? Вблизи он как будто был весь из света, но не того, который до рези слепит, а того, который глаза насыщает, как вода в жаркий день насыщает гортань, как материнское молоко насыщает и светится – светится и потом, у младенца внутри. И от близости непривычного этого света голова у мальчика закружилась, он не видел уже ни Симаргла, ни себя самого – он лежал на уступе без чувств.
Лихо давно уже выронила валун, которым замахивалась на Кащея. Как только Симаргла увидела над собой, так за спину камень и обронила. Только Коловул еще щерится продолжал. И тогда Симаргл поднес к его носу свой меч – не тот, за которым Кащей лежал, а второй. Их ведь было всего семь у Симаргла. Еще пять мечей за поясом юного бога висели. Зарычал Коловул, а все же от колкого холода возле носа, возле губы распоротой вздрогнул, попятился. И Лихо тоже назад шагнула, и уже потом со всех ног побежала. И волк Коловул – большими прыжками за ней.
Прощально заржав, от страшного волка подальше ринулся по степи маленький кряжистый конь.
2
Люди, как всегда в этот час, на крышах своих домов стояли, с Дажьбогом прощались. Чтобы знал, чтобы видел Дажьбог, как они его ждут, чтобы завтра не задержался он под землей, не заспался в подземной своей пещере. И потому раскатисто, громко кричал ему вслед Родовит:
– Твой путь под землей да будет прямым и недолгим!
– Да будет так! Так и будет! – заклинали Дажьбога люди.
Но уже не все заклинали. Иные на Удала смотрели. Как конь Удалов своего седока по Селищу нес. Сидел на коне Удал как-то странно, безмысленно, будто не он конем правил, а конь его сам, как дров вязанку, привез. А ведь все так и было. Вращал глазами Удал, а что конь его уже возле родного плетня стоит, в толк взять не мог. Выскочил с их двора Заяц.
– Папа, папа! – кричит.
А Удал ни гу-гу. Так вязанкою дров и свалился на землю. И долго еще люди его водой поливали, пока он снова глаза открыл. Открыть-то открыл, а говорить все равно не в силах. Тогда его под руки взяли, на княжеский двор повели. Может, хоть Родовиту что скажет. Может, Лада с его немотой совладает.
Вот и месяц на небе взошел. Вот уже и полнеба лемехом своим пропахал. Хлопочет Лада, старается, петухом над Удаловой головой водит, бессчетно заговоры бормочет. Голосисто петух поет. А Удал всё молчит, только глаза таращит.
Тут же, рядом, к амбару прижавшись, Ягда сидит. Сколько ни гнал ее спать Родовит, не пошла. Какой сон, пока не расскажет Удал, что с Кащеем? Возле Ягды Заяц от ночного холода зубами стучит, слезы по лицу кулаком размазывает.
Вот уже Мамушка и другого петуха Ладе несет. Вот и Ягда под амбаром не усидела, подбежала к Удалу:
– Говори! Ну? Говори! – и за рубаху его затрясла, чуть не порвала.
Вот уже и вторую часть неба месяц перепахал. Задремали возле амбара дети, накрыла их Мамушка шкурой, а сама третьего петуха Ладе несет. Еще голосистее первых двух петушок оказался. А как молчал Удал, так и молчит. Мычит иногда, а сказать не может.
На третьем петухе Родовит из дома спустился. Светлело уже вокруг. Только в кустах и деревьях густилась еще, пряталась тьма.
– Боги меня надоумили! – тихо сказал Родовит, чтоб Ягду не разбудить. – Он Лихо видел.
А Мамушка с Ладой как закричат:
– А ведь и вправду!
– На кого одноглазая взглянет, тому как землей рот набьет!
Проснулись от этих криков дети, глазами сонными хлопают. А Мамушка уже в ухо Удалу орет:
– Лихо! Да? Ты встретил Лихо, Удал?
Подскочила Ягда с земли, видит: кивает Удал и трясется – весь как дерево в бурю. И лавка тоже под ним дрожит.
Когда они были совсем несмышлеными – Заяц, Ягодка, Утя, Щука – то шептались от взрослых тайком: вот бы к той пещере пробраться и Лихо своими глазами увидеть, надо только в глаз ее не смотреть и всё тогда хорошо обойдется! Заплакала Ягда, какими же они глупыми были, и в дом заплаканная вошла. Вдруг слышит впотьмах:
– Сестренка, а я ведь могу твоему горю помочь!
Обернулась, Жар в углу, на постели сидит. Спросила с надеждой:
– Помочь? Но как?
– Мы поженимся! И ты забудешь Кащея!
– Вот дурак! – и топнула на брата ногой. – Злой дурак! – и выбежала из дома.
– Нет, я просто немного бог! – улыбнулся змеёныш. – Немного, но и не мало.
И воздух в обе ноздри втянул. Ему нравилась свежесть, которую Ягда всегда приносила с собой.
3
Широко поднимаясь по горным плато, будто по каменным ступеням шагая, держал Симаргл за перевязь свой щит, – а в щите, точно в люльке, лежал забывшийся мальчик.
Сколько времени с того дня пробежало? Не знал Симаргл. Боги плохо чувствуют время. Боги ведь не считают восходов. А Кащей этого и подавно не знал. Но вот открыл он в одно прекрасное утро глаза, – а утро это и в самом деле было одним из самых прекрасных в его недолгой пока, пока еще не бессмертной жизни – и увидел близко-близко над своей головой облака, а чуть дальше – дышавшие холодом ледники. Щит Симаргла – в этот миг он всё вспомнил и обо всем догадался – был огромен. Щит был почти что размером с шатер, в котором Кащей жил с отцом, матерью, двумя старшими сестрами и двумя младшими братьями. Изнутри этот щит был обтянут белой кожей, мягкой, сверкающей, так что мальчик мог себя в нем почувствовать еще и песчинкой, угодившей вовнутрь перламутровой раковины, – иными словами сказать: будущею жемчужиной. Но он не был самонадеян. Напротив. Выбравшись из щита на каменное плато и увидев вдали Симаргла, Кащей почувствовал робость, которой не чувствовал еще никогда. Маленький мальчик из степняков – что он скажет этому чужому и прекрасному богу? О чем попросит? Ведь боги существуют именно для того, чтобы их о чем-то просить! Но о чем? Чего ему хочется больше всего? И Кащей с изумлением понял: видеть Симаргла всегда-всегда. Потому что свет, который шел от юного бога, приковывал взгляд и больше не отпускал.
Ноги сами повлекли Кащея вперед – очень медленно, как после тяжелой болезни. Симаргл, сидевший на самом краю плато, оказывается, лепил облака. Пар к нему поднимался откуда-то снизу – наверное, от горячих источников. Нет, сейчас ему было мешать нельзя. И на полпути мальчик замер. И услышал:
«Кащей, ты хорошо отдохнул?»
«Хорошо! – ответил мальчик и ощутил, что говорит без помощи горла и языка, и, чтобы это проверить, добавил: – Значит, это ты делаешь облака?»