– Они требуют от вас слишком много усилий, молитв, жертв – эти боги! – объяснял людям Жар. – А Велес ждет от вас одного. Так поднатужимся! А уж он за это – сторицей!..
Выходило, по словам Жара, так, что Велес ждал от людей пустяка – семи лет их жизни, только семи, – Жар все рассчитал. За эти семь лет люди были должны вытесать идола Велеса – из камня, который Жар выбрал сам. Это был один из самых больших камней, нагромождение которых люди звали Перуновыми столбами. В пять человеческих ростов был этот валун. И чтобы сдвинуть его и дотащить до берега Сныпяти – место для идола Жар определил на низком, левом, заливном берегу – людям пришлось научиться плести уже не веревки, а верви, толщиной с две руки, и верви эти смолою деревьев скреплять. Людям пришлось догадаться, а случилось это только на третий год, что волоком камень этот далеко не утащишь, что бревна нужны – огромные, гладкие бревна, а камень надо устроить поверх… Однако и эта затея, забравшая столько сил – и столько рук от посевов, от грядок, от охоты, от ловли рыбы! – едва не закончилась гладомором, а камень так и оставила посреди степи. И тогда смешливый и конопатый Утя придумал, что делать эту работу надо зимой: снег на всем долгом пути убрать, на кострах растопить, дорогу залить водой, получившийся лед скребками и новой водою сровнять – так сровнять, чтобы сверкал степняцкою саблей, и уж тогда поднатужиться, вервями себя обмотать, крикнуть: «И ух, вон дух!» – да и катить валун себе в удовольствие. А еще Утя придумал, что можно коней и быков запрячь, вот только ноги бы им в железо обуть, чтобы по льду не скользили. Но сколько о том ни размышлял кузнец Сила, как можно копыто в железо одеть, так ничего придумать не смог. И людям самим на себе пришлось камень по льду волочь. Как людям шипы из железа к ногам приделать, это Сила быстро сообразил. А только ведь и на льду работа эта в удовольствие не была. От мороза дыхания не хватало, от жизни впроголодь – сил. Но нерадивых Жар огненным языком погонял, радивым молочные реки сулил, которые пока еще под землею текут вместе со своими кисельными берегами, – Жар, когда спускался под землю, их видел! – а вот отпустит Велес реки эти из-под земли, и новая жизнь у людей начнется. А то, что глаза свои зеленовато-болотные Жар при этом к носу косил, радивые тем объясняли, что устает он больше других и от усталости взгляда уже не держит. Нерадивые же все чаще на Родовита смотрели, волю богов услышать надеялись – привыкли люди, что боги с ними его, Родовита, голосом говорят, – утешения ждали, упрека, проклятия, кровавому поту своему оправдания, – что угодно услышать готовы были! А только князь их в землю смотрел. Засохшим стручком изогнулся за эти годы их князь.
И тому уже рад-радешенек был Родовит, что Жар про свадьбу с сестрою молчит. Что посоха княжеского не касается. А уж за то, что идолов Перуна и Мокоши языком своим огненным не поджег, – за это князь и в ноги готов ему был поклониться. На две головы теперь возвышался Жар над любым из самых крепких мужчин. Что ему было всё по-своему сделать? А он нет, он разрешал Родовиту и жертвы богам приносить, и в дуб Перунов входить, вопросы богам задавать. Он только всем остальным запретил быть при этом. Сказал: и того довольно, что за вас Родовит надрывается, а вы делом, вы идолом Велеса занимайтесь.
В последние два года, когда валун уже до Сныпяти доволокли, половина мужчин каменотесами сделалась – камень бессмысленный стали в идола превращать. Как пашню грачи, тесно его обсели, и ну стараться. Иногда выходил Родовит на высокий берег реки, на их старания посмотреть. И люди тогда, как один, головы выворачивали – тоже на князя глядели. Ждали, многие еще очень ждали, что он посохом по земле громыхнет и криком, как молнией, воздух насытит: «Разрази всех Перун!» Но ждали напрасно. Вот уже в ноги себе смотрел Родовит. А вот и прочь с высокого берега шел.
2
И еще один до сих пор не решенный вопрос: чем жили боги, что их вечность питало? Разве не золотистые яблоки с дерева жизни? Разве не дух жертвенных приношений, который им Родовит теперь реже, теперь в одиночестве, а все-таки возносил? Не могли же зависеть боги от порядка человеческих слов! Или все же могли и жили именно этим порядком? Мы не знаем на этот вопрос ответа. Но нам достоверно известно: еще перед тем, как идолы Перуна и Мокоши были Жаром дотла сожжены, оба бога ощутили недомогание. Это было невероятно. Это было впервые в их жизни. Мокошь склонилась над следом копытца оленя, но дождаться, когда след заполнит вода, не смогла. Звон глиняных колокольчиков показался ей звоном в ушах. Голова закружилась. Богиня с волнением опустилась в траву. Вновь склонилась над следом, а перед глазами плыл у нее туман. Получалось, что будущее, – в которое ей сейчас заглянуть было необходимо, – так и будет сокрытым. Родовит устал уже ждать от богини ответа, как ему быть, если Жар снова заговорит о свадьбе с Ягдой, сестрой.
А Мокошь ответа на этот вопрос дать никак не могла. Мокошь чуяла: что-то важное, не для людишечек только – это бы пусть! – для богов что-то необычайное, судьбоносное в свадьбе этой таится. И не знала, связывать или не связывать две их нити. Часто в будущее глядела – пока еще могла заглянуть. Но одно выплывало в копытце: вот пришла ей охота смерчем взлететь, а у нее ничего не выходит!
И в это же самое время Перун, бивший молотом по остриям своих молний, ощутил укол в месте, которое у людей называется сердцем. Это был сильнейший укол. Выронил Перун молот, ухватился за наковальню. И хотя вскоре боль отпустила, удивление ею осталось.
Они встретились возле дерева жизни. Они оба к нему, не сговариваясь, с разных сторон небесного сада пришли. Сели рядышком, прислонились к стволу. Золотистые яблоки сами падали в их подставленные ладони. Они ели их жадно, как дети едят, залезшие в чужой сад. А потом богиня сказала:
– О мой громовержец! А не созвать ли нам богов на совет? Симаргла. Дажьбога. И Стрибога, его тоже.
– Отец слишком стар! – хмуро сказал Перун.
– Вот и Жар на земле говорит сейчас ровно то же – про Родовита.
Но Перун ее не услышал или услышать не захотел.
– Симаргл слишком юн! Дажьбог? Я не помню, чтобы он хоть однажды сказал дельное слово.
Медвяные пряди Мокоши не зазмеились, даже у прядей не было нынче сил. И все же богиня привычным движением согнала их с лица:
– Люди делают идола Велесу! И представь, из того самого камня, которым ты сделал его хромым!
Но вместо гнева – а Мокошь так ждала его гнева, ярости, бешенства – громовержец вдруг улыбнулся:
– Из того самого камня? Бедный Велес! Какая злая насмешка.
Или он научился у Мокоши свои мысли таить? Взгляд свой, по крайней мере, он прятал сейчас в золотистое яблоко. И богине вдруг стало по-настоящему страшно – жить и не читать его мыслей, жить и не знать грядущего!
3
Сказать, что в свои четырнадцать лет Ягда была хороша – ничего не сказать. Назло Жару она мазала лицо сажей, а в иные дни и наоборот, посыпала мукой – чтобы он вот так не глазел, чтобы ноздри свои чешуйчатые вслед ей не ширил. А только из черной сажи глаза ее еще ярче, еще васильковей блестели. А из-под белой муки румянец все равно выбивался, и был он сквозь белую эту изморозь, еще желаннее, будто солнце зимой.
Людей она не стеснялась. Ей все равно было, что будут люди о ней говорить – люди, которые стали Жару послушней скотины. А собственного отца, который из страха Жару во всем уступал, Ягда и вовсе ни в чем не смущалась. Однажды спросил у нее Родовит:
– Доченька, а если все же снова Жар о свадьбе заговорит…
А она и вопроса его не дослушала:
– Отравлю! – так сказала. – В лес ему пойду за улитками и за земляными червями, в крошево их с бледной немочью изрублю. И скормлю!
И такая в ней ярость была, такая решимость, – замолчал Родовит. Оробел ей сказать: неужели ты брата родного?.. И опять отца своего, Богумила, припомнил. И еще тягостней замолчал.