– Завтра опять приду, – это Заяц Лясу сказал. – Да не всё ли тебе равно, старик, Перун или Велес? Правильно? Лишь бы скотина бы не падала! Да дождь бы шел! Да в поход бы скорей!
Правым глазом своим Ляс по небу порыскал, а потом опять струны пальцами подцепил:
– И гнев падет! И дождь пойдет!
И скотина падет! И беда придет!
Схватился Заяц за гусли, вырвать у старика их хотел:
– Дай мне! Пусть ко мне слова прилетают!
А только жилистый старик оказался, на землю с Зайцем упал, а гусли не отпустил. Так Заяц ни с чем от него и ушел. С царапиной на руке и с репьями в рубахе.
И словно бы ничего не случилось, не сдвинулось в Селище. А только ночью достали люди из горшков угольки, которые они с капища третьего дня принесли, и снова стали им слова говорить. И в словах этих было: Перун, Мокошь, мы – ваши люди!
Кащей возвращается
1
Что знала Мокошь о том, как люди с угольками среди ночи шептались, если она и гребня ни разу не вынула из волос? А так – всё больше возле пещеры бродила, смотрела, как Коловул волком носится – отставших овец к стаду гонит, как Лихо штаны ему костяною иголкою чинит, как рыба в озере круги ртом пускает, а над водою стрекозы виснут, на рыб пучеглазо глядят – даже забавней еще, чем в небесном саду! Нет, не могла знать Мокошь о том, как люди с угольками шептались. А только и волосы ее медвяные снова кольцами собрались, и одежды опять стройными складками вокруг ног заходили. И даже стало казаться богине, что снова сможет она смерчем над землей закружить. А все-таки пробу эту отложила до ночи. Улягутся дети, вот тогда и рискнет.
А пока вечер был. Мокошь с близнецами возле костра сидела. Но рыбы снова не ела, снова морщилась – не нравился Мокоши ее дух. А близнецы опять между собой переглядывались. Два дня прожила у них мать, а зачем заявилась, так и не обмолвилась словом. Печеная, вкусная рыба карп изо рта у Лихо торчала, когда Мокошь спросила вдруг:
– Вы Симаргла давно не видели?
И подавилась рыбою Лихо, надолго закашлялась: значит, вот зачем мать к ним явилась – за загривки их да за волосы трепать – раз они не убили тогда чужого детеныша. А Коловул, хотя и человеком сидел, рыбу с прутика зубами снимал, – зарычал, только имя Симаргла услышал.
– Надо богов на совет собирать! – так вдруг Мокошь сказала. – А не то нас людишки, глядишь, и со света сживут!
Округлился у Лихо глаз: как такое быть может? И на брата взглянула, а он и не слушал уже разговора. Он на кусты с тревогой смотрел. Что-то там в черноте шевелилось. И ринулся на четвереньках, на бегу уже волком делаясь…
– Зайца сейчас принесет, – догадалась вдруг Лихо.
Затрещали кусты. И пропал Коловул. Точно, зайца погнал.
– Мама, может, хоть зайца поешь? – и, увидев, как снова Мокошь морщит лицо, насупилась великанша: – Конечно! Яблок небесных у нас здесь нету! А за зайцем еще полночи побегать надо! – и даже заплакать хотела, потому что опять лишь одною собою была полна и довольна их мать.
А в кустах-то не заяц – Фефила в кустах сидела. Приманила она Коловула шерсткой, запахом, а еще глазами во тьме нарочно моргала. Увлекла его за собой по тропинке, вдоль речки, мимо камня большого заставила пробежать. А на камне этом Кащей стоял. Прыгнул он Коловулу на спину, одной рукой за загривок его ухватил, другой – меч Симарглов к горлу приставил:
– Так и беги, – сказал, – за зверьком, как бежал. Нельзя нам сегодня медлить!
А чтобы бежать веселее было, дождь вдруг с неба полил.
2
Радостно было Перуну гнать по небу свою колесницу. Как только прошла его слабость, – а уж он и подавно про угольки, про шепот посреди ночи: «Перун, Мокошь, мы – ваши люди» не знал, – а все же слабость его вдруг прошла. Накатили веселость и злость. А потом они вместе в ярость слились, как огонь и железо вместе сливаются, чтобы молния из них вышла. И коней своих черных с белыми гривами не жалел, жестоко бичом погонял. Вот бы не молнией, вот бы копытом в лоб угодить этому каменному истукану.
Проснулись люди, заслышали звук колесницы, выбежали из домов. Стоят, в черное небо смотрят: бич над конями сверкает. И с трепетом стали ждать: вот сейчас! вот разгонится только и молнии из колчана станет метать!
И он тоже их видел, задравших головы к небу, – видел в редких разрывах туч – только взглядов их потрясенных, испуганных, благоговейных не различал, а не то бы еще пожалел. И первую молнию в Сныпять метнул. Но люди поняли: это он в идола Велеса метил, просто слишком уж быстро кони несли. Вторую молнию он в корову послал, отбилась она от стада, возле каменного истукана на ночлег опустилась… И опять догадались люди: промахнулся их громовержец, это он снова в ненавистного идола хотел угодить. А колесница с грохотом уже дальше неслась. Стали молнии лес поражать – видно, в топь теперь метил Перун, и на крыши люди полезли увидеть получше – точно ли в топь. И когда уже были на крышах, тут заметили только: дом Удала горит. И его поразил Перун твердой своей рукой. Всем остальным в назидание! И трепет людей охватил: а как загорится все Селище? Хорошо ветра в ту ночь не было вовсе. Хорошо ливень не утихал. Прибежали люди к Удалу, топорами, бадьями, лопатами стали огонь отсекать. И добро помогли из амбара спасти, и скотину из хлева вывести. А только от дома Удалова все равно одни головешки остались – всем остальным в научение.
И понурили головы люди. И пошли по скользкой дороге – к домам своим невредимым. Шли, и думали: вот, снова стал с ними Перун говорить – не с одним Родовитом, а с ними со всеми, – снова бьет громовержец и милует, бьет их и милует своей могучей рукой. И не знали люди, до рассвета гадали: как же быть им теперь с последней Жаровой волей? Заяц с Уткой ее на закате в каждый дом принесли: всех домашних божков – Перуна, Мокоши, Дажьбога, Симаргла, Сварога и Стрибога тоже – завтра утром доставить на княжеский двор. А зачем? И надолго ли? И как же можно без них?
А Яся, когда со двора все ушли, подошла к Удалу, глаза опустила, сказала:
– А вы теперь с Зайцем живите у нас.
И Удал ей ответил на это:
– Придется. Раз уж Перун так ссудил.
Потому что Яся давно по Удалу вздыхала. А и Удалу уж сколько можно быть одному?
И когда они тоже по мокрой дороге пошли, и у них было чувство: это бог их, Перун, судьбу их решил, а Мокошь узнает про это и свяжет их нити.
3
Там, где был неглубокий овраг, теперь поток из камней и грязи бежал. Хотела его перепрыгнуть Фефила, а поскользнулась. Хорошо куст шиповника из потока торчал – только самой уже верхушкой. Плюхнулась на него Фефила, в колючие ветки вцепилась, а что делать дальше, не знает. То одну лапу выдернет из воды, то другую. Все шумнее, все выше вокруг поток. Любая волна с головою зверька накрыть может, любой камень в воду столкнет.
Доскакал до оврага и Коловул. А дальше нести Кащея не хочет. Тоже воды с камнями боится. Упирается, рычит сквозь одышку. Только тут Кащей Фефилу заметил, а она уже мордочку вверх задрала – наполовину ее уже водой затопило.
Спрыгнул тогда на землю Кащей, в поток бросился. Ухватился за куст. Сдернул с него зверька. На плечи себе посадил. А куст отпустить не решается, унесет ведь стремнина. И Коловул за спиною рычит: и хочется ему обидчику отомстить, и страшно в бурную воду прыгать. Развернулся к волку Кащей, меч к самому его носу поставил… А волк осклабился только. Ждать решил Коловул, когда схлынет вода. Сел на задние лапы, шерсть дыбом поставил, клыки обнажил, глазища разжег, чтобы жутко мальчишке было, а уж зверюшка эта коварная ему б за шиворот намочила! И от радости, что всё так и будет, на улыбку похоже ощерился Коловул.
А только недолго он так улыбался. Поток с собою дерево разломленное принес. Сначала Кащей зверька на него усадил, а потом и сам на ствол могучий забрался.
Зарычал им вслед Коловул. Даже в воду от злости сунулся. И отпрыгнул – мутный поток землю, ветви, деревья нес. И хоть ливень уже стихал, а вода в стремнине еще прибывала. Задрал Коловул морду к небу, увидел луну среди туч – будто глаз сестренкин, жалея его, смотрел. И завыл, и воем стал глазу ее говорить, что подрос ненавистный чужой детеныш, что чудовищные порядки с собою в их землю принес, что теперь им обоим не знать покоя – пока они этого чужаку до смерти не изведут.