И закипела от тел их Сныпять. Каждый первым хотел к возвращенным идолам прикоснуться, к губам поднести, к сердцу прижать. И князю своему, Родовиту, их показать:
– Дажьбог! Простил!
– Симаргл! Простил!
– Князь-отец! И Мокошь простила!
– Родовит! Смотри! И Стрибог простил!
Его люди снова были его людьми. И взирая с высокого берега на их взволнованное кишение, – так рыба в неводе ходит, горя чешуей, – Родовит снова был своим людям князем. Стоял и блаженно решал: какого бога прежде благодарить? «И неужели, – подумал вдруг, – еще и степняшку благодарить придется? Благодарить? Но за что?!» И увидел, как Заяц, Калина и Корень на том берегу возле посоха княжеского стоят, но касаться не смеют. Стоят, смотрят и радуются, что посох княжеский невредим.
– Плот! – властно сказал он Мамушке. – Мне нужно на плот!
И пальцы его, будто по жерлам свирели, забегали – пальцы его, казалось, держали уже, ласкали и стискивали отнятый, обретенный княжеский посох.
Время клятв
1
Когда Мокошь увидела, что ее сын развалился, будто мальчишка, на облаке, дует на Сныпять и гонит по ней то ли лодочки, то ли просто волну – она толком и разглядеть не успела, а уже растревожилась. Если еще и Симаргл станет мешаться в людские дела, всё совсем пойдет кувырком. И когда подошла к нему, улыбнулась:
– Здравствуй, сын! Что это ты – в игрушки играешь?
А он вдруг смутился, вскочил:
– Я не играю. Я как будто… живу!
Прямотою он был в отца. И Мокошь насторожилась:
– Живешь? Но боги не могут жить. Боги вечно присутствуют, – ведь она говорила это ему всегда, с младенчества говорила. И вот опять приходилось, как маленького, брать его за руку и вести, и наставлять: – Сейчас, например, твое присутствие необходимо в небесном саду.
По облакам, как по быстрым льдинам, идти было весело. А внизу, там, под ними, точно так же держась за руки, шли Кащей с Ягдой. Симаргл заметил их краем глаза, а потом они скрылись в лесу.
– Понимаешь, я сейчас сам как будто этот мальчишка. Я здесь и там… Это чувство ни на что не похоже! – Симаргл волновался, и это тревожило Мокошь.
– Боги не чувствуют. Боги действуют! – и она даже за руку его, будто маленького, одернула.
А он и этого не заметил:
– Это чувство похоже… на жизнь! Вот!
И когда облака уперлись в скалистый утес, Мокошь решила, что отведет его к веретенному дереву. А там и узнает, что за мальчишка такой помутил его разум. Пусть сын покажет его веретенце! По веретенцу можно многое угадать. И пока шли по саду, высматривала Перуна. Мокоши не хотелось, чтоб громовержец ей помешал.
Черные ветви веретенного дерева были покрыты нежно-зеленой листвой. И листва эта не росла, не дряхлела, не опадала – вместо листвы это делали пестрые веретенца.
Дав сыну немного полюбоваться удивительным этим деревом, Мокошь с улыбкою начала:
– А теперь, сын, рассказывай! Что за мальчишка? Где тут у нас его маленькое веретено?
– Его веретенца здесь нет.
– Нет веретенца?! – не поверила Мокошь. – Быть не может! Вон их здесь сколько! – и замолчала, и увидев, как быстро темнеет подол, заходила, играя плотными складками, и всё наконец поняла: это был тот самый детеныш, чужак! Значит, Лихо и Коловул его не убили! И сказала с улыбкой: – Ах, нет веретенца! И только поэтому ты полагаешь, что я над его судьбой уже и не властна?!
А Симаргл помолчал и сказал:
– Я хочу, чтоб он властвовал над своею судьбою сам.
– Сам? – вскричала богиня. – Но так не бывает!
– Так не бывало, – согласился Симаргл. – Но тебе ведь всегда хотелось чего-нибудь небывалого!
Мокошь вскинула брови: как он знает ее! Как умело на струнках ее играет. И не придумав, что сразу на это ответить, завертела под руку попавшееся веретено. А потом уже только заметила: это было веретено Родовита, вот и славно, пусть вертится, не пора ли? И нашла, наконец, что сказать:
– Говоришь, небывалое ждет? Хорошо! Но тогда поклянись, что и ты в судьбу его вмешиваться не станешь! Что бы ни было! Поклянись! – и услышав тяжелую поступь Перуна, сына заторопила: – Клянись же!
Было видно, Симарглу не просто на это решиться. И все-таки он сказал:
– Да. Клянусь! Именем моего отца…
И следом послышалось громовое:
– Да тут, я вижу, совет богов! А почему без меня? – Перун рассмеялся, обнял жену и сына, он давно не видел их рядом.
А потом они вместе сидели под деревом жизни и ели его золотистые яблоки. Перун и Симаргл рассуждали о тучах и облаках, молниях и мечах, конях, упряжи, колесницах. А Мокошь сначала просто скучала, а потом вдруг почувствовала, что скучает нетерпеливо. И удивилась, и поняла: отныне она скучает в предчувствии небывалого.
2
Фефила считала, что охраняет детей. Для нее они были, конечно же, дети, допоздна задержавшиеся в лесу. И куда бы они ни шли, куда бы в бездумном своем говорении ни сворачивали, она катилась за ними следом или же пробиралась в высокой траве, – всегда на почтительном расстоянии… Но оттого, что расстояние это ей все время хотелось нарушить, а больше всего хотелось свернуться клубком и лежать у самых их ног, потому что она ведь помнила, как от этого хорошо, – от этого лучше, чем хорошо, да от этого лучше, чем лучше! – Фефилу одолевали сомнения: а все-таки, что она делает здесь – охраняет детей или бродит за ними в свое удовольствие? И если только лишь в удовольствие, не честнее, не вежливее ли поскорей укатиться отсюда в нору?