А Кащей вдруг гончарным делом увлекся. Так во дворе у Дара дни напролет и сидел. Поначалу учился только. А потом на своем настаивать стал. Такие горшки решил делать, каких Дар и не видел-то никогда, их и горшками-то уже назвать трудно было: горло узкое, сами в боках широкие, а где дно должно быть – там почти острие. Глины бессчетно извел. Хорошо еще, Корень с Калиной не отказывались ее из-за речки носить. Горшки-то у Кащея поющими получались. Свистнешь в них, и звон стоит – долго. А только Кащей говорил: нет, недолго, надо, чтобы дольше еще! И то шире им горлышки делал, то немного сужал бока… Интересно было на руки его смотреть, – выше локтя испачканные, а такие проворные! – и как лицо у него при этом немного светилось. И люди даже стали работу бросать, чтобы возле плетня постоять, поглядеть, над чем это там степняшка колдует. Но для чего ему эти горшки и куда их такая страшная прорва, угадать не могли. И у Корнея, и у Калины потихоньку выспрашивали. А те отвечали только: «Для сохранности Селища!» Большего, видно, и сами не знали.
А вечерами – должно быть, для той же сохранности – Кащей на поляне с мальчишками занимался. Теперь не только уже с мальцами – со всеми, кто захотел научиться вот так же ловко, как он, управляться с мечом. И из лука в яблоки попадать без всякого промаха – хоть бы три человека, а хоть бы и шесть эти яблоки друг за другом бросали. А Ягда стояла немного поодаль и им любовалась. А Кащей только краем глаза следил: где маковое, где васильковое? – там! И стрелы его от этого еще веселей звенели.
А вечером, когда шли они посидеть у реки или в степь уносились – он на своем Степунке, а она на отцовом, буланом, – люди смотрели им вслед, и не знали, что же им думать про это. Само за них думалось, само в голове вертелось: «И если вам скажут однажды: ничто под небом не вечно… Скажите в ответ на это: мы видели храбрость и верность, мы сами видели это!»
И вздрагивали от слов этих люди, пугались, не понимали, как могут эти слова вместе с другими ужиться – про Родовитову храбрость, про внуков вепря, которые степняков одолели и дальше их будут одолевать – всегда!
А потом обратно скакали Ягда с Кащеем или, за руки взявшись, неспешно шли от реки – такие оба лучистые, как будто бы солнце и месяц нашли на небе друг друга и вот – теперь рядом плывут. А только ведь каждый знает: нет, этому быть невозможно. Так думали люди, когда вслед им смотрели, и Лясову песню про них старались больше не вспоминать.
Стена поет, люди кричат
1
Вот и еще один трудный вопрос: сколько правды вынести человеку по силам и сколько к правде этой лучше прибавить лжи – для самого человека лучше, потому что слаб человек, суетен и пуглив? Так уж совпало в ту дождливую ночь: Родовит на постели лежал и думал об этом, а Лихо и Коловул по степи к нему шли и тоже об этом лишь между собой рассуждали.
Лихо и Коловул шли к Родовиту сказать, что смерть за ним скоро придет, если он не пошлет Кащея в небесный сад за небесными яблоками. Шли и не знали: а вдруг само слово «смерть» Родовита убьет? Сколько правды ему сказать и сколько лжи к ней прибавить? Сказать, что вообще никогда не умрет, исполни Кащей его волю? А вдруг его старое сердце и радости этой не стерпит? Шли, поскальзывались на мокрой траве да еще овцу по очереди тащили – то Коловул в зубах, то Лихо у себя на загривке. И так решили в конце-то концов: говорить как наитие подскажет.
И Родовит в эту ночь не спал, слушал дождь, как он по листьям стучит, как по Сныпяти бьет, будто люди ладейные – веслами. И не знал, и раздумывал: вот приедет ладейного князя сын, и сколько же правды ему сказать – про Жара, который вот-вот вернется, и про Кащея, с которым Ягда ведь может и убежать? И Ягде сколько еще неправды к горькой правде подмешивать можно? Всякий день она к нему прибегала, всякий день для себя и Кащея благословения просила. А Родовит ей одно отвечал: вот поправлюсь, вот встану с постели… А молчком прибавлял: вот только княжеский посох у тебя отберу, дрянь-девчонка… огонь-девчонка!
И еще – далеко Родовитова мысль унеслась – если уж меру между правдой и ложью искать, и ему не открыли боги всей правды. Сколько ни спрашивал он у них, кем доводился Кащею главный над степняками, которого в том бою зарубил Родовит, горло мечом ему разрубил, и закричало от боли и ужаса горло, – дядей был он Кащею, старшим другом, а может быть, и отцом? – не отвечали на это боги. И страшно делалось Родовиту, особенно ночью вдруг делалось страшно: он, Родовит, об этом ведать не ведает, а степняшка всё знает, живет среди них и молчит. Благословения ждет и молчит!
И еще дальше, дальше мысль Родовита неслась – до кукушки самой довспоминался! Когда отец его, Богумил, к Закатной речке отправился, а перед тем рассказал ему, что не боги решили, кому из них с братом править, а нож в сапожке за них рассудил, – вот и эту правду кому из его людей выдержать было по силам? – и Родовит-то под ней не сломался едва! – и пошел он в Священную рощу, кости Родима искать. Десять лет они возле ясеня Родовита прождали. Нашел он их, закопал. А потом на тот ясень кукушка присела. И спросил у нее Родовит – молодой был тогда, чуть Ягды постарше, бесконечная жизнь мерещилась впереди – скажи, мол, кукушка, сколько жить мне на свете. И ответ ее сосчитал, и запомнил, крепко его запомнил. И вот – ничего не осталось ему – все лета, что кукушка ссудила, вышли уже.
А дождь всё сильнее шел. И ветер всё яростней листьями на деревьях, травой на крыше шумел, когда вдруг оконце открылось, – Родовит на ветер подумал. А подняться с постели и закрыть его не было сил. И вздохнул. А в следующее мгновение голова в окне появилась – лохматая, мокрая, клыкастая.
– Спишь? – сказала. – Не спи! – и в голосе рык показался.
– Я не сплю, – сказал Родовит. – А ты кто?
– Я? Скажи, ты смерти боишься?
Помолчал Родовит, вздохнул:
– Значит… ты – моя смерть?
Не понравилось Коловулу, что голос у старика тревожный.
– Смерть, не смерть… – чтоб не слишком его испугать, так сказал. – А завтра и смерть придти может!
– Завтра?! – на локтях привстал Родовит, а только сил у него совсем было мало и обратно упал на постель. – Нет! Не завтра! Перуном молю! Повремени!
Испугался тут Коловул, что старик захрипит… Закричал:
– Родовит! Эй! Не бойся! Кащей поможет тебе!
Не поверил ушам старый князь:
– Кто? Кащей?
– А больше и некому! Больше и нет у тебя смельчаков. Только он согласится в небесный сад забраться!
– В сад? В небесный? – и опять попытался привстать на локтях.
– Пусть Кащей тебе принесет из этого сада два яблока с дерева жизни. Первое яблоко съешь и сильно болеть станешь! А второе только на самую малость надкусишь и всё – тут же бессмертным сделаешься!
Выдохнул Родовит:
– А-а-а! Бессмертным… Не может этого быть!
– А овца может влезть в окно к человеку? – и исчезла в окне лохматая голова, а вместо нее голова овцы появилась. Забеляла да и ввалилась вся, да и забегала по полу: стук, стук, стук.
Обхватил свою голову Родовит: кто это был? что это было? Правильно близнецы рассудили: если люди и видели Коловула, то только волком с белым загривком, а юношей-великаном, а человеком лохматым и сам Родовит его не узнал! Хихикнули они под окном, как блеет овца, недолго послушали и поскорее прочь побежали. Хорошо, что дождь только сильнее стал – слижет все их следы.
А Родовит лежал, на овцу смотрел – как глаза у нее на висках о тайне мерцают, как клубится черная шерсть, будто ночь, будто смерть. И так овце говорил:
– Кто бы ты ни была… кто бы тебя ни принес… а Кащея я отошлю! С чем бы он ни вернулся… А хотя бы и совсем не вернулся…
– Бе! – сказала на это овца.
– Да! – себя подбодрил Родовит и потом лишь услышал, что вышло: бе-да. И испуганно повторил: – Беда? – и на пальце, с которого перстень снял, пустоту обнаружил, а потом в ней надежду нашел: ничего, ничего, вот приедут ладейные люди, а Кащея-то здесь и не будет… Хорошо. Хорошо!
А на это овца пробежала по дому, вернулась к его постели и совсем уж истошно сказала: