Сама она тут же, в углу сарая, сидела, с черепками разбитых горшков возилась. Подбирала их с пола, прикладывала друг к другу, отбрасывала, новые черепки находила и ни слова не говорила. Только палочкой вдруг брала у них воска немного и склеить старалась два черепка. И Ладу просила тогда наговор сотворить – на любовь наговор этот говорится! – чтобы как две нити в одну сплелись, так две судьбы в одну слились… И еще от себя добавляла: «И два черепка друг с другом срослись!» Переглядывалась Щука и Лада, ничего понять не могли. А спросить не решались – уж такою решимостью полыхало у Ягды лицо.
А как только понравился Ягде цвет, который из воска и сока у них получился: «Всё, хватит!» – сказала и из сарая их погнала. Только прежде клятву взяла у них – страшную клятву – если проговорятся, чем занимались, – а чем? они и не знали ведь, чем! – всё равно, что им будет за это, и их детям, и внукам тоже: всех раздерет Коловул, а Велес их клочья в топь утащит.
Звезды на небе уже горели, когда Лада и Щука во двор на цыпочках вышли. Увидели звезды, и показалось им: это глаза Коловула отовсюду за ними следят. Увидели в небе луну и охнули – будто вперилась в них сестра его, великанша. И домой уже без оглядки бежали. И песни, которые от ладейных костров над селением неслись, тоже им воем волка казались.
А Ягде только того и хотелось. И еще – чтобы никто ей теперь не мешал. Взяла с огня ковшик, налила горячего красноватого воска в небольшой округлый горшочек, который в конце концов из пяти черепков слепила… Воску дала хорошенько остыть – от нетерпения золотой амулет к горячим щекам прижимая, и к губам, и ко лбу, – а когда воск застыл наконец, с волнением от него черепки отломила… И всё получилось! У нее на ладони лежало красное, круглое яблоко. Только швы чуть-чуть затереть, а потом черенок в него вставить! И за новое яблоко принялась. И сказала:
– Симаргл! Помоги!
5
Звезды и над горами уже висели. А Кащей ни коню, ни себе отдыха не давал. Всё уже и уже становилась тропа, всё отвеснее громоздились над нею скалы. Кащей впереди теперь шел, Степунка за собою тащил – уставать стал прежде неутомимый конь, не привык он к горам, все четыре ноги в камень мог упереть и – ни шагу! А третьей за ними Фефила плелась, а где и карабкалась, а где и опасливо прыгала с камня на камень. Бездна рядом всё время чернела. А за первым же перевалом открывался тот самый, заветный уступ, по которому – если тесно к скале прижиматься, потому что он был не шире ступни, – можно было за день до утеса добраться. А за этим утесом сад небесный и был. Он этим утесом и начинался. И вздохнула Фефила, потому что устала, как никогда. И увидела прямо перед собою: в расщелину угодила нога Степунка и застряла в ней. А потом вдруг рванулась, поскользнулась на камне, поползла по тропе… Потерял равновесие Степунок, и уже второе его копыто прямо к бездне скользило. Передние ноги рванулись, и тело рванулось от пропасти – прочь, ввысь – судорогой всех жил. И Кащей уже спохватился – что было силы коня за поводья тащил. А только задние ноги над бездной уже повисли. Но и тогда удержать коня своего пытался Кащей, от усилия криком зайдясь. Еще миг – и вместе с конем в пропасть Кащей бы летел… И – коня отпустил. И пока его ржание над горами стояло – эхо длило и длило его – ни звука, ни вздоха Кащей не исторг.
А потом стало тихо – так тихо, что слышно было, как на Фефиле шерстка дрожит. И Кащей ей сказал:
– Он был лучшим конем на свете.
А Фефила смогла наконец вздохнуть горячо, с завыванием, и уселась на камень, и лапками голову обхватила. И тогда Кащей тоже сел. И сказал, чтобы вдруг не заплакать:
– Он только ростом не вышел. Потому и достался когда-то мне.
А Фефила снова вздохнула, пересела поближе и прижалась к Кащею.
– У отца было двести сорок коней. И сто кобылиц. – Он гладил ей шерстку. И пальцы его дрожали. – Степунка тогда звали еще Нэнгиер, а его отца – Нэнгиеркан, а его мать – Алтэмаур, и она была дочерью Алтуркана Несравненного, на котором мой дед обходил всех других скакунов. А погиб Алутркан, когда дед захотел перепрыгнуть на нем через очень высокий костер. И не смог, отступил, разогнался и снова не смог! И сердце коня разорвалось, оно не вынесло этого. Нэнгиер… Степунок… Он погиб потому же? Я хотел от него невозможного! Да?
А Фефила вдруг поднялась, как будто бы даже встала на цыпочки, и посмотрела Кащею в глаза.
– Я хочу невозможного и от тебя? Ты должна возвращаться? – и спрятал лицо в ее шерстке. – Ты – лучший на свете зверь. Добрый, верный и храбрый.
– Финь! Финь! Финь! – отозвалась Фефила.
А Кащей и не знал, что свист может полниться нежностью и тоской.
Время – ночь
1
Вот еще один непростой вопрос: долго ли может прожить человек, не разговаривая со своими богами? Разве само вещество человеческой жизни этим молчанием не истребится? И не лучше ли с самой горькой, постыдной правдой к своим богам обратиться? Вот о чем размышлял Родовит. А сил встать с постели и к Перунову дубу двинуться не было.
Ночь стояла, холодная, ясная. Через окошко луна белоглазо смотрела, когда скрипнула дверь, а потом половица. Это Ягда к постели его подошла.
– Спишь? Не спишь? – и голос волнение выдал.
– Не сплю, – сказал Родовит и посох глазами нашел. Всегда ему было спокойней, если посох был рядом.
– Отец! Фефила вернулась! – так Ягда сказала. – Она раньше Кащея…Что-то, видно, его задержало! – и вдруг протянула к нему две руки, и в каждой лежало по красному яблоку.
В лунном ли свете они так лучились, сами ли исторгали неяркий свой свет? От изумления сел Родовит… И чтобы к яблокам тут же не потянуться, княжеский перстень на пальце своем ухватил – тот самый перстень, по которому Инвар родню в них признал и от самого моря к ним прибыл.
– Ну же, отец! – и Ягда немного попятилась. – Видишь? Кащей всё исполнил! Теперь свою клятву должен сдержать и ты!
– Я не клялся ему ни богами, ни пращурами, – так сказал Родовит, взгляда от яблок не отводя, а пальцев не отнимая от перстня. – Он степняшка! Он тебе не жених! А внукам вепря не князь!
– Ты не хочешь бессмертия? – и спрятала яблоки за спину, и увидев, как судорожно сглотнул Родовит, усмехнулась: – Я знаю, ты хочешь!
– Где Фефила? – вдруг крикнул князь.
– Убежала, – Ягда пожала плечами.
– А где Кащей? Или боги его уже покарали?! – Дотянувшись до посоха, Родовит охнул, скрючился, снова охнул, а все-таки поднялся.
– Отец! Прогони ладейного князя! – ее голос дрожал, а с ним и ладони, а с ними вместе и яблоки, и покачивались, и краснобоко мерцали. – Отец! Ты же сам отправил Кащея за ними!
– Я устал… я очень устал жить, – вдруг сказал Родовит так просто, так тихо, словно себе самому.
И Ягда поверила. И от отчаяния, от бессмысленности всех их с Кащеем стараний забылась, стиснула яблоки – пальцы стали крошить мягкий воск – закричала:
– Он всё равно меня украдет! И у тебя украдет! И у ладейного жениха украдет! – и выбежала из дома.
2
Хлобысть, Волокуша и Тыря были все на одно лицо, только зеленые бородавки росли у них в разных местах – так друг друга они, должно быть, и различали – а Жар, как и прежде, не мог… И не знал, и в сомнениях терялся, кого же потом к ответу призвать, кого взять за шкирку и Велесу предъявить! То ли Тыря, то ли Хлобысть, а может быть, и Волокуша – с тремя бородавками возле дырочек носа – Жару твердо сказала:
– Мы подсмотрели! Мы поняли, как коней запрягать!
Жар спросил еще:
– Точно ли поняли?!
И на это уже закивали все трое. И которая с бородавками возле выпученных зеленых глаз, так сказала:
– Ты главное – заглотни! Про остальное не думай!
И Жар им поверил. Конечно, на спящего нападать – безопасней. И выглянул из-за камня. От нестерпимого света зажмурился. И на запах, на ощупь к ладье небыстро пошел – чтобы плеском Дажьбога не разбудить. И пока пробирался, пасть руками тянул – вниз и вверх, и во все возможные стороны. А когда острый свет и сквозь веки уже совсем нестерпимо ударил, догадался – пора. И солнечный щит когтями нашел и стал на него свою пасть потихоньку натягивать.