И в пещере от этого делалось, видимо, всё темней и темней, потому что дрогнули Жаровы веки и сами собою раскрылись. И глаза на дне неглубокой ладьи спящего бога нашли. В белых одеждах он был, с золотыми кудрями, но главное – не такой уж большой, как это в ярком свете казалось. И поднатужился Жар, щит получше в себя заглотнул… И губами сначала одежды втянул, а потом и Дажьбога всего, и руками еще поглубже в глотку засунул.
Всё померкло вокруг. Лишь из Жаровой пасти теперь пробивался слабый свет. И тогда Шня и Лохма радостно заверещали:
– Велес! Велес! У нас всё готово!
И что-то громадное, грузное показалось из лаза, и шмякнулось в воду, и весело закричало:
– Не вижу! А ну-ка, сынок, посвети!
И Жар тогда снова открыл свою пасть. И в ослепительно хлынувшем свете увидел: вот отец широко идет по воде и решительно залезает в ладью, вот нечисть откуда-то сверху, со скал, с криками гонит сонных коней… Белые кони мечутся по пещере, крыльями задевая то камни, то воду. Велес кричит:
– Шня! Хлобысть! Запрягай!
А нечисть носится по воде, выспрашивая друг у друга:
– А упряжь? Где упряжь?
– Главное – это узда и удила!
– Знаю и без тебя!
– Ну так где же они?
А кони с тревожным ржанием уже вылетали наружу. И как-то их было над морем, во тьме кромешной ловить? Велес вздыбился, ухватил одного за копыто:
– Тпру! Стоять! – и коня на себя потянул. – Всех сейчас прокляну! Всех лягушками сделаю!
От проглоченного, а еще, должно быть, от страха Жару сделалось нечем дышать.
– Это Тыря, – икая, сказал. – И Хлобысть… и… и… Волокуша! Это их лягушками надо! – и с испугом подумал: они же и так на лягушек похожи – кого же тогда в лягушку-то превращать?
И увидел, как быстро и как умело запрягает отец единственного коня. И хлебнув от икоты пещерной воды, Жар к ладье заспешил. Не умчался бы Велес один, без него! И на дно деревянной ладьи тяжело повалился.
– Пасть открой! – это Велес ему прокричал. – Может, кони на свет прилетят!
И впадая в дремоту – слишком много пережито было им в эти дни! – Жар зевнул, на миг захлебнулся светом и в кромешный сон провалился.
3
Ночь стояла над Селищем. И луна закатилась. Только звезды на небе мерцали. Как сказать, сколько времени в небе стояла ночь, если люди по солнечному щиту Дажьбога время свое отмеряли? Сто тысяч пустых петушиных криков в небе стояла ночь. В небе и на земле – сто тысяч напрасных мыков коровьих. Потому что мычали коровы, давно их было доить пора. Тысячу тысяч криков в небе стояла ночь:
– Если не ты, кто вдохнет в нас силу? Дажьбог, если не ты…
Все люди на крышах домов стояли. Все дети стояли в своих дворах. Руки к черному краю неба тянули. Ежились, мерзли, хотя и тулупы из шкур звериных надели. Страх людей поразил. Сколько страх этот длился? Как время страха измерить без солнечного щита? И как пережить этот страх, если нету ему ни конца, ни даже и середины?
Петухи не пели уже, а натужно сипели. И Родовитов голос на крыше был тоже больше на хриплый шепот похож:
– Если не ты, о, Дажьбог, кто озарит нас светом? Если не я… – так губы вдруг сами сказали: – То кто же еще во всем виноват? – и осел старый князь на сухую траву своей крыши, и пальцы его в ней растерянно запетляли.
Знал, всегда это знал Родовит: для того человек между землею и небом поставлен, чтобы меру хранить – тьмы и света, тепла и мороза, суши и влаги, голода и избытка, веселья и страха. Своей чистотою хранить и своим послушанием. А теперь вот нарушилась мера. Не нарушилась – он эту меру разрушил. И взглянув на людей – будто черные тени уже на том, на другом берегу Закатной реки, люди его стояли, и руки свои вздымали, и голоса осевшие слали уже без надежды почти, – прошептал Родовит:
– О Дажьбог, возьми мою жизнь. А им верни жизни!.. – и студеные слезы, как изморозь по траве, по щекам его побежали. И услышал вдруг:
– Эй, ладейные! Вы куда? – это Мамушка с крыши амбара кричала.
Слух напряг и тогда различил, что по склону ладейные люди бегут. И овцу с собою уносят – черную, будто ночь.
– Бе, – кричала овца, а потом вопрошала: –Бе? Бе?
Люди же молча в ладью забирались, а другие в Сныпять ее толкали. И вот уже дружно весла вздымали и воду бурлили.
А люди с домов им кричали вдогонку:
– И нашу беду с собой увозите!
– И больше не возвращайтесь!
– Убили, злодеи, пращура и бежать?!
– Здой-Кудйа! Ты скажи им! Ты всё им скажи!
И вдруг Ягдин голос послышался – радостный, будто нездешний:
– Дажьбог! Пусть они далеко уплывут! Дай нам долгую ночь! Чтобы они не вернулись!
Рядом с Мамушкой дочка его стояла. Рук молитвенно не тянула – кулачки к краю неба бросала. Что же выйдет из нее за княгиня? И прикрыл глаза свои Родовит: что же будет с людьми его без него?
4
Ночь и в небесном саду недвижимо стояла. Долго ли, очень ли долго – как и сказать, если времени боги не знают? Тысячу криков стояла: «Да кончится ли когда-нибудь эта ночь?!» – так Мокошь кричала и гребнем своим золотым по небесной реке проводила. А только видела в черной воде тьму и тьму.
Тысячу бадей ночь над садом стояла. Из небесной реки воду носил Перун и на камни ее раскаленные выливал. И из белого пара и черного дыма от очага тучи делал. Растерян был бесконечностью этой ночи Перун, взбудоражен и яростен. И в неистовсте в черно-серое месиво дул – густые, грозные улетали на небо тучи. И опять за водой с серебряною бадьею спешил. И с горечью думал: так вот что случается, когда люди с богами перестают говорить, когда молча им жертвы приносят, а советов не ждут, а сердец им не открывают – меркнет от этого белый свет! И снова на раскаленные камни воду швырял. И снова к реке небесной спешил:
– Что, Мокошь, совсем ничего не видно?
А Мокошь лицо к воде наклонила так близко, как будто из речки пила. И вдруг зашептала:
– Велес… Милый! Да это же ты!
– Там – Велес? – воскликнул Перун.
И Мокошь испуганный взгляд от небесной реки подняла:
– Не кричи на меня, – так почему-то сказала. – В этой темени разве что-нибудь разглядишь? – и плечами пожала, и гребенку мокрую отряхнув, стала волосы собирать, разгулялись, завились у Мокоши ее волосы медвяные. – Невозможно такое! Никогда не бывало такого! – а руки держали уже непослушный подол.
– Что такое? Чего не бывало? – и поспешно проверил колчан на боку, и уже на бегу прокричал:
– Прокачусь-ка с дозором! – и когда очага уже мимо бежал: – Ты и в след от копытца еще посмотри!
Усмехнулась богиня:
– Еще посмотрю! – и опять над водою склонилась: – Велес, миленький! – зашептала. – Ты опять за мной, сумасброд? – и смех ее колокольчиком отозвался.
Это олень к небесной реке подбежал и тревожно зафыркал, и копытом о берег ударил.
– Испугался? Не бойся! – И опять рассмеялась богиня: – Небывалое лишь поначалу страшит!
5
Он расстался с Фефилой возле этой отвесной стены. По уступу шириною в ладонь надо было вдоль бездны пройти до утеса – по уступу, который лишь изредка обрывался. И тогда приходилось карабкаться вверх и с опаской искать босою ногою опору. Полпути он прошел уже – в полной тьме. А потом на него вдруг обрушился ливень. Молнии засверкали и загремели так близко, что от них разом сделалось больно и глазам, и ушам. Он решил: это всё оттого, что Перун его видит. И уступ, и скалу поливает немилосердно лишь затем, чтобы он поскользнулся, как Степунок… А потом Кащей запретил себе думать о Перуне, о Ягде – о чем бы то ни было. Пусть думают руки, пусть думают ноги, пусть думают кончики пальцев – о камне, о маленьком деревце – ухватиться ли за него, – о корне, который с ним рядом – надежен ли он…