И грохот послышался где-то над головой. Но не Перуновой колесницы – а гулкий, сухой, деревянный. И голоса донеслись – с той, другой стороны ущелья:
– Н-но! Н-но! Задери тебя, Коловул! – незнакомый и грозный. – Ну всё! Вылезай!
И жалобный, ноющий:
– Я тоже на небо хочу! – этот голос Кащей слышал прежде.
И снова рокочущий:
– Надо было коней ловить! А не дрыхнуть без задних ног! Я кому сказал, вылезай!
И Жар – потому что Кащей вдруг узнал его – это был голос Жара, гнусаво запричитал:
– Мы же ехали! Мы же вместе летели… Мы же столько уже пролетели!
– Не летели мы, а тащились! А теперь конь и вовсе устал! Легко ли нести одному всех троих?!
«Троих? – удивился Кащей. – А кто же там третий? И отчего он молчит?»
А потом тот, рокочущий, видимо, просто вытолкнул Жара на камни и бичом просвистел, и опять закричал:
– Пасть закрой! Пока по ней не шарахнул Перун!
И тогда Кащей наконец оглянулся: будто солнечный луч вдруг над бездной сверкнул. И исчез. И во тьме виден был только белый крылатый конь, за собою ладью уносящий…
«Значит, вот оно что! – с изумлением понял Кащей и снова сказал себе: –Только не думать. Пусть думают руки и пальцы» – и медленно двинулся дальше почти по отвесной скале.
Велес вместо Дажьбога
1
Даже в родимом сумеречном краю не помнил князь Инвар такой непроглядной ночи, даже в хмуром, бушующем море – такой отчаянной непогоды. Весла били не по воде, а по крошеву из дождя, града и тонкого льда, хотя лед еще прежде вёсел разбивал нос ладьи. Но проходило мгновенье, и снова лед сковывал реку, и каждый новый рывок давался людям его с неимоверным трудом.
О том, что солнце не стало всходить над этой чужой и враждебной землей именно в день объявления его свадьбы, Инвар больше не думал. Он истово верил, что там, над его родными просторами, над каменным домом, где ждут его старшие братья и мать, солнце встало уже давно – пусть лишь над самым краем земли – но доброе, теплое, ясноглазое – появилось и осветило милые сердцу холмы, и морские заливы, а за ними – капища из камней. Надо только скорее добраться до них! А если лед станет толще, то волоком к дому тащить ладью. От молний, которые вспыхивали в ночи, так часто, как билось у Инвара сердце, – сердце ладейного князя билось еще быстрей. И молнии, будто боялись отстать, загорались всё яростнее и неистовее.
Быть в грозу на воде – ничего нет на свете опаснее этого. Разве Инвар не знал? Разве люди его не знали? Но никто из них не просил переждать непогоду в лесу, сложить шалаши, у костров обогреться – все в едином желании прочь от этой земли устремлялись. И в придачу к ней не хотели ни дичи в лесу, ни бесценных каменьев, ни красавицы Ягды! И каждому Инвар по бочке хмеля из погреба выкатить пообещал, если руки их новой силы веслам прибавят.
И чтобы себя подбодрить и грохот неба унять, дружно ответили князю ладейные люди:
– Суянус витсарис! Инвари! Оле-туоле!
И словно бы в море, волна на борт накатила и бросила людям колкую крошку в лицо, а люди от этого еще веселей закричали:
– Оле-туоле!
Потому что им вдруг показалось, что вот он, их берег родимый – пять весельных взмахов осталось. Ну может быть, семь или десять. И ярость их вместе с радостью новым криком под небо взвилась:
– Тааду ниду! Ниду нуоди!
Из дупла высокого вяза вслед ладейным Фефила смотрела – продрогшая и промокшая – шерстку лапами перебирала. Крики их слушала, громыханье Перуновой колесницы… И Ягодкин голос боялась в них различить. И глаза свои рыжие напрягала: не похитили ли ее девочку чужеземные люди? Потому что ведь Лиска, княгинюшка, дочку свою кому завещала? Родовиту и ей, длиннохвостому, рыжему, маленькому зверьку – рожденному искоркой и дыханием бога. А вот: не смогла она детям помочь! И дрожь волною по шерстке прошла. И выбравшись из дупла, – пусть ливень, пусть град, ну так что же? – Фефила помчалась по берегу Сныпяти – так стремительно, будто хотела ее обогнать.
2
Весело было Перуну с дозором нестись. То стрелу ввысь послать, то палицу вдруг по тучам вприпрыжку пустить. И за край заглянуть, и леса осветить, донага раздеваемые дождем, и реки, и ручейки, от ливня реками ставшие. И обратно коней развернуть и увидеть в коротком разрыве небес: белый конь – почему-то один! – и ладья без Дажьбога. Мрак царил над ладьей. Мрак и чье-то громадное, волосатое тело. «Велес», – вспомнилось вдруг.
– Велес! Ты? – он уже громыхал, и дыбил коней, и вверх уводил их по тучам, чтобы было удобнее целить. – Где Дажьбог? Где мой брат?! – и выхватил из колчана стрелу.
А в ответ лишь тревожно заржал белый конь. И сверкающий бич – обычно Дажьбог погонял им крылатую тройку – вдруг мелькнул возле самых железных колес, а потом и коней стал хлестать по ногам, по бокам…
Ужаснулись Перуновы кони чужого бича, так нежданно настигшего их, и в испуге с места сорвались – так стремительно, что упал громовержец. Палицу кинуть хотел, не успел – хорошо еще за поводья схватился.
И тогда только Велес свой голос рокочущий подал:
– Вот, Перун! Твой черед наступил охрометь! А потом под землею ослепнуть! – и на брата бичом замахнулся, и хохот его, будто черные молнии, небо пронзил.
А Перун поднимался уже, тянул на себя поводья. И вот уже снова в своей колеснице стоял, и в Велеса целил. И палицу бросил. А только бичом раскрошил ее Велес на тысячу ослепительных искр. И новую палицу искрошил. И хохот его до небесного сада донесся:
– Дажьбог повержен! Теперь, Перун, твой черед!
И Мокошь – только бы небывалое это побоище мгновение за мгновением разглядеть – добежала до самого края небесного сада. И дерево обняла – только бы смерчем не закружиться:
– О мои боги! – шепнула. – Как вы оба прекрасны! Вечность бы целую только на вас и смотреть!
И даже шагов за спиной своей не различила – быстрых, скользящих. Это Кащей по небесным пригоркам к дереву жизни спешил.
3
Если на Селище птицей взглянуть, воробьем, продрогшим, дождем и градом побитым, – из-под стрехи Лясова дома что же увидеть-то можно? Тьму, которую то и дело молнии разрывают. И в ярких этих разрывах людей различить, как тесно они друг к другу прижались, такие же, как и он, – насквозь мокрые, жалкие, ветром со всех сторон обдуваемые, косым дождем заливаемые. Им бы под крыши свои поскорее бежать, им бы хлеба с сыром поесть, а что не доели, то на крыльцо положить! – нет, стоят вокруг Лясова дома, головы к небу задрали – на молнии неотрывно глядят.
Если на Селище воробьем посмотреть, иного и не увидишь. Даже Ляса на крыше своей не увидишь, промерзшего до костей, а только про холод давно позабывшего – рвущего струны гуслей разбухших. Потому не звенели – гудели и ухали струны. Голос Ляса звенел за себя и за них:
– Вот вторую стрелу в него мечет Перун!
Но хитер и силен еще Велес-бог.
Он бичом ударяет чужих коней,
Под откос колесницу пустить норовит!
И услышав такое, выдыхают с ужасом люди. А дети реветь принимаются. И Роска, Калины жена, стоит, за большой живот держится и о том горько плачет, что ей сына рожать, а как же рожать, когда ночь без конца, когда Велес Перуна вот-вот одолеет!
И Яся не знает, где слезы, где дождь. И Сила с Удалом не знают. И Заяц, и Утка. И Ягда не знает, – она с ними рядом стоит. Один Ляс в этот миг знает всё, видит всё. И поет, и струны гулкие треплет:
– Кони в страхе храпят, кони прочь несут
Колесницу железную и ее седока.
Что напрасно о третьей стреле жалеть?
В бездну черную третья стрела легла.
Если на Селище воробьем посмотреть, только рты кричащие в этот миг и увидишь.
– А-а-а! – от ужаса и тоски.
– И-и-и! – от горечи и тревоги.
А если вылететь из-под стрехи – голодно воробью, нет больше мочи терпеть! – и до княжеского двора, поднатужившись, среди ливня пробиться – и под стреху амбара влететь… Оглянуться на чавканье мокрой земли и увидеть: неспешно идет по двору Родовит – а только нестрашный он, потому что усталый и старый, и пусть себе мимо идет – и заветную щелочку наконец отыскать и юркнуть в нее, и забыться в тепле… Но от голода забудешься разве? И сначала зарыться в зерно, его уймища здесь, и наесться им до икоты, а тогда уж забыться… А только и от икоты забудешься разве? И вылететь в ночь, и по старой привычке к реке полететь – чтоб у берега, между досок мостков, немного воды поклевать… И увидеть такое – это даже и воробью диковинным показалось – как посох в высокий берег воткнув, старый князь вниз по мокрому склону съезжает – так дети зимою по снегу на досках и на дощечках скользят – а он вот по грязи… И входит в разбухшую реку. Входит и говорит: