Меч теперь становился всё уже. А движения Кащея – всё решительней и быстрей. Даже Мокошь залюбовалась. Семь шагов оставалось ему до каменного плато, где во тьме притаился, притих, пасть свою стиснув когтями, Жар.
И Кащей закричал:
– Змеёныш! Ты отпустишь Дажьбога сам? Или я должен ему помочь? – и шагнул на плато, и из-за пояса выхватил меч.
– Дажьбогу? – изумленно промолвил Перун.
И Мокошь:
– Дажьбогу? Помочь? Что говорит этот смертный? Он смеет думать, что богу возможно помочь?! Что жалкий, маленький человек…
Но свет, вдруг полыхнувший из Жаровой пасти, был так неистов, что Мокошь вдруг всё поняла. И в смятении умолкла.
Кроме света, из Жаровой пасти пробивался еще и огонь. Из пасти и из ноздрей. Но Кащей упрямо к нему приближался. И в ослепительном солнечном свете казался всё меньше, все беззащитней. И все-таки не Кащей – Жар от страха сначала попятился, заметался на четвереньках, а потом встал на задние лапы, прижался к скале и от отчания выдохнул пламя.
Огонь уже охватил на Кащее рубаху, когда его меч дотянулся до Жарова живота и вспорол его. Солнечный свет – не лучом, а светящимся шаром – вдруг озарил всё вокруг, а потом и затмил скалы, бездну, железную колесницу. И Перун, с ликованьем прищурившись, крикнул:
– Дажьбог! Как я счастлив!
Но даже и сам громовержец был в ослепительном этом сиянии едва различим. Что же сказать о спасенном Дажьбоге? Угадать его было можно лишь по краям его белых одежд, казалось, сотканных только из света. И по зычному голосу:
– Мокошь! Перун! Это было так нестерпимо… Но что это было?!
Мокошь хмуро молчала. Она смотрела на поверженного Кащея. Даже Жар, кричащий и корчащийся от боли, богиню не занимал. Лишь недвижимый Кащей притягивал ее взор.
– Он мертв! – сказала она наконец с горечью, но без всякого сострадания. – Зачем же так быстро он мертв? А как же мое наказание?
– Он жив, – едва слышно промолвил Симаргл. – Он неподвижен от боли…
– Жив? – улыбнулась богиня и одежды на ней разукрасились в бронзу и медь. – Жив! Ну что ж! Значит, целую вечность нас будет ждать небывалое.
И смех ее в бездну сорвался, и Велеса там растревожил:
– Он всё еще жив! О проклятье! – и тело свое большое, и камни ворочать стал.
И Мокошь в ответ – со смехом:
– Жив, словно мертв! Аха-ха-ха! Мертв, словно жив!
2
Даже самой холодной зимой не стоял над Селищем такой лютый мороз. У костров грелись дети. Но не прыгали через огонь, как любили когда-то: кто выше, кто дальше? Нет, лишь топтались молчком и уныло сопели. А взрослые снова были на крышах. Снова руки к черному краю неба тянули и уже безголосо почти, губами лишь заклинали: «О Дажьбог!»
Неужели услышал и внял? Поначалу им показалось: это снова молния полыхнула. Необычайная, невероятная – от края земли и до края. До того ослепительно яркая, что иные от ужаса закричали, а иные от страха и навзничь упали, лица спрятали в заиндевелой траве. Лишь Ягда стояла на княжеской крыше и посохом потрясала:
– О Дажьбог! Ты внял! Ты услышал! В тебе наша сила!
И крик ее вместе с неисчезающим светом людей ободрил. И лица их от холодной травы отлепились, и взгляды – счастливые, неотрывные, слезные, – обратились к Дажьбогу. Но рты не могли еще отыскать нужных слов. И рты их в смятеньи кричали:
– А-а-а! И-и-и! – и опять громче прежнего: – И-и-и! А-а-а! О-о-о!
Лишь Ягда одна говорила за них и посох свой к небу тянула:
– О Дажьбог! Ты с нами! Ты внял!
И Роска на крыше своей закричала от радости и от боли. И за живот огромный схватилась. И стала Калине на руки оседать. И он ее в дом поскорее понес. И Лада и Мамушка, только увидели это, – скорей помогать побежали.
И птицы на голых деревьях очнулись, опомнились и запели. А следом за ними и петухи по дворам. И лед на реке затрещал. И капель зазвенела. И в доме Калины и Роски вдруг раскричался младенец. И людям на крышах казалось, он тоже кричит, как они: «А-а-а! И-и-и! О-о-о!» – он о том же самом кричит, что большего счастья не надо желать, большего счастья и не бывает – глаза распахнуть и увидеть вокруг белый свет.
3
Облако пролетело уже над Перуновыми столбами. А Кащей повторял лишь одно:
– А потом? Что было дальше?
И Симаргл отвечал ему голосом и губами, потому что иначе Кащей почему-то не понимал:
– Белый конь прилетел на свист. Дажьбог сел в ладью. И уплыл.
– А потом?
– А потом оказалось, что корчится Жар не только от боли… Что он пытается сбросить с себя свою старую кожу. И когда ему это наконец удалось, он стал еще больше и даже еще…
– Почему ты никак не скажешь о главном? – и Кащей кулаками ударил по облаку, и почти стариковская складка пролегла между черных его бровей.
– Да, ты прав, – и Симаргл на мгновение умолк, он искал в себе силы, искал слова и не сразу их находил. – Потом Перун стал хвалить твою беспримерную храбрость… И просить, чтобы Мокошь смягчилась. А она рассмеялась на это…
– Рассмеялась? – с волнением крикнул Кащей.
– А потом даровала тебе бессмертие.
– Значит, я никогда не умру? – и вскочил, и клок облака сжал.
– Всё и так, и не так, – негромко ответил Симаргл.
– Я умру или нет?!
– Потом она прошептала: «Чуть не забыла! Да! В придачу к бессмертию я дарую ему еще и безлюбие. Я лишаю Кащея дара любви! – И опять рассмеялась: – Я лишаю дара любви их обоих! Кащея и Ягду».
– Но причем здесь любовь? – рассердился Кащей.
– Ягде Мокошь ссудила жить у Закатной реки. Не сейчас, а когда ее нить совсем истончится. Между землею живых и землею мертвых. Быть в этом пограничье хозяйкой. Летать…
– Как птица? – удивился Кащей.
– Как сама Мокошь почти. И всех собой устрашать!
– Как Мокошь, – хмуро промолвил Кащей. – А я? Говори же: я буду бессмертным? Как Мокошь, как ты… Как другие боги!
– Нет, не как боги. Иначе, – терпеливо сказал Симаргл. – Твоя смерть… у тебя ведь не было веретенца… и поэтому твоя смерть будет жить в костяной игле. В той, в которой она однажды уже таилась.
– Почему моя смерть? – изумился Кащей. – Я бессмертный! Ты же сам мне это сказал!
– Ты бессмертный, покуда…
– Покуда?!
– Покуда игла хранится в яйце. А яйцо – в корнях дуба. И любой, кто отыщет это яйцо и сломает иглу… этим самым тебя убьет.
– Нет, – воскликнул Кащей и, выхватив меч, стал крушить уступы и выпуклости белобокого облака. – Нет! Нет! Нет! Какое же это бессмертие?! – и упал, и зарылся лицом в пушистую белизну.
А Симаргл вдруг увидел: на Сныпяти тронулся лед. И мальчишки, такие же точно, каким был его семилетний Кащей, с беззаботной отвагою прыгают с льдины на льдину. А взрослые люди – казалось, всё Селище разом – за Ягдой спешат – к Перунову дубу. А вот и мальчишки уже карабкаются на берег и следом бегут. И Симаргл улыбнулся:
– Там Ягда – внизу! Посмотри! Она стала княгиней!
Кащей приподнялся и сел. Лицо его было белее, чем облако:
– Не отвлекайся! Ты сказал: моя смерть живет в корнях дуба! Где он, этот дуб?!
– Человеку этого лучше не знать.
– Нет, Симаргл! Ты не путай меня с людьми. Я-то буду бессмертным! Ради этого только и стоит жить! Я буду свой дуб охранять. Днем и ночью!
– Мокошь этого и хотела, – с грустью сказал Симаргл.
А Кащей рассмеялся:
– Вот видишь! Значит, всё так и будет!
Там, внизу, на залитой солнцем поляне, люди встали широким кругом возле священного дерева, взялись за руки, закинули головы к небу.
– Почему ты всё время смотришь по сторонам? – с досадой воскликнул Кащей. – Где мой дуб? И когда же мы наконец до него долетим?
– Дуб растет на Лысой горе. Отсюда до него три дня пути.
– А нельзя ли быстрее? – с тревогой спросил Кащей.