— Чтоб не обжег Ягодку сгоряча, — и подмигнул. — А обмажешь заранее и огонь ее не возьмет!
С полным коробом Жар от топи шагал и с таким теплом, разлитым внутри, которое у человека бывает, когда он после чужбины снова дома окажется.
2
Разволновался, расчувствовался Жар, и огонька в черном лесу не заметил, хоть и близко, а мимо прошел.
А были у маленького костра Ягда, Лада и Щука. За руки взявшись, ходили вокруг — то по солнцу, то против солнца. И так своим делом были увлечены, что тоже не приметили Жара. Сначала в огонь смотрели, а после — на большую луну. Как в миске застынет в мороз молоко — такая луна над их головами стояла. Всех богов просили, огонь и холод в помощники призывали, а потом и землю, и воду, и ветер — и их просили Ягде помочь, немочь на Жара наслать, в топь его завести, Коловула на него навести! До рассвета за Ладою повторяли:
— И ты могучий, и ты гремучий! Порази змия Жара, как ты Велеса поразил.
И много еще всего! А уже на рассвете когда костерок присыпали, ногами его притоптывали — так говорили:
— Сокройся, жар, в землю, навеки!
И от долгой бессонной ночи на траву присели без сил. Сами у Ягды глаза закрылись. А только вдруг затрясла ее Лада… Смотрит девочка, Фефила на поляне сидит — в котомочке ее роется. Котомочку эту, небольшую, размером с ладонь, за поясом Ягда всегда носила. А тут сняла ее, чтоб ворожить не мешала.
Прыснула Щука: что за зверек такой, что за причуда! А Ягда уже догадалась, только поверить боится. Встала с земли, позвала тихонько:
— Фефила!
Молчит, копошится зверек. Тогда спросила чуть громче:
— Фефила! Он жив?!
Вместо ответа зверек фигурку хлебную вынул. Она в котомке, в шерсть обернутая, лежала. Ее Кащей девочке подарил — давно, когда в кузнице жил. Схватила эту фигурку Фефила лапкой своей, хоть и маленькой, а пятипалой, и понеслась без оглядки. Только фыркала часто и шерсткой подергивала — уж слишком много было в это утро росы.
— Жив! Жив! Жив! — закричала Ягда.
И вышло это так радостно, так по-птичьи, что целый лес трелями отозвался. А в степи дозорные закричали:
— Вжи! Вжи! Вжи!
Это значило: мы на месте, не спим, службу несем.
3
Долго Фефила вдоль речки бежала, шумной, быстрой, которая из холодного озера вниз текла, никак не могла найти переправы. Вот и опять травинки раздвинула, — не учуяла, не расслышала впопыхах — а перед ней, на другом берегу Лихо сидела. Рыбу из речки ручищей выхватывала, точно медведица. Поглядела глазом своим суровым:
— Что, Фефилка? Страшишься меня?!
Только фыркнула на это Фефила.
— Совсем не страшишься? — в воду шагнула и за шкирку зверька подняла. — А детенышем моим хочешь быть? Я бы тебя козням-розням учила!
Не ответил зверек, но смотрел на Лихо недобро.
— Ах, не хочешь! Тогда молись своему звериному богу! Вон брат у меня голодный с охоты вернулся! — и к пещере зверька понесла.
А там и правда волк Коловул сидел, старую кость догрызал.
Обвисла Фефила, даже воздух задними лапами перестала царапать. А только вдруг разомкнулась сама собою у великанши рука:
— Мамочка, ой! Кто это тебя так?
Потому что Мокошь недалеко от пещеры стояла. Волосы у богини висели безжизненно, а подол был порван в разных местах.
— Надоело смерчем носиться, — так ответила мать. — Решила пешком, по горам к вам придти! — и рухнула на траву.
Переглянулись Лихо и Коловул. Что-то не так было в этих словах.
— Может, рыбы с нами поешь? — осторожно Лихо спросила. — Я вон корзину целую набрала.
— Рыбы? — брезгливо спросила богиня да и сказала вдруг: — А, пожалуй, поем.
Тут уж Лихо и Коловул даже переглядываться не стали. Ясно сделалось близнецам: с матерью их приключилась беда.
4
Волосы черные, как воронье крыло, теперь были у Кащея до плеч. А глаза сине-серые, как голубика, оттого что семь лет отражали они ледники и сверканье мечей, стали как будто немного светлее. Его детские шрамы — на плече и на подбородке — затянулись, а новых не появилось, хотя не было дня, чтобы Кащей не сражался с Симарглом. Юный бог был настолько уверен в ученике, что порой пускал в ход сразу все семь мечей. Или делал иначе: исчезал в одном месте и неожиданно появлялся в другом — бывало и прямо за спиной у Кащея. Но его ученик был настолько умел, что смутить его ничто уже не могло. Двенадцать снежков, стремительно, один за другим бросал перед ним Симаргл, и ровно в двенадцать Кащей успевал выпустить стрелы. Выпустить и во все двенадцать попасть!
Вот и сейчас он целил из лука в коршуна, парящего над ущельем. А коршун этот когтями, глазом и клювом целил в какого-то небольшого зверька, прижавшегося к отвесному склону. Как могло занести туда эту пушную зверюшку, мальчик не понимал. И ждал: быть может, у коршуна хватит благоразумия… Нет, не хватило! Коршун ринулся вниз.
Фефила, — а это она висела на отвесной скале, — закрыла глаза. А когда их открыла — от легкого дуновения ветра — коршун, пронзенный стрелой, как раз летел мимо, и глаз его еще жил, крылья еще пытались раскрыться. Фефила охнула, в бездну смотреть себе запретила и снова двинулась вверх.
Когда она наконец добралась до плато, оказалось: Кащей стоит на руках у самого его края. Как всегда в этот утренний час — как его научил Симаргл. И чтобы мальчика не испугать — на самом деле ей было страшно смотреть на него самой! — она села на камень, уставилась в небо и стала ждать. А оттого что ждать было нельзя, решительно некогда было ждать, задними лапами забарабанила по плато.
Это было очень забавно. Кащей не выдержал, прыснул. А ровно через мгновение он был уже возле. Спросил у зверька по привычке, без помощи губ:
«Это ты висел там, на скале?»
Но вместо ответа Фефила протянула раскрытую лапу. В ней лежала фигурка из хлебного мякиша. Не узнать ее было нельзя.
— Ягда? — крикнул он голосом. — С ней что-то случилось?
В рыжих, горящих глазах был ответ. И тогда Кащей закружил по плато:
«Симаргл!»
Взял свой меч. Добежал до самого края:
«Симаргл!»
И уже со зверьком на плечах, потому что короткой дороги вниз Фефила не знала, — снова горлом и голосом — пусть хоть эхо до него донесет:
— Симаргл! Прости меня!
А эхо, как будто его не расслышав, носилось среди вершин и кричало:
«Расти меня! Симаргл! Расти меня!»
«Ты уже вырос!» — улыбнулся Симаргл. Он умывался снегом на самой дальней вершине, и все-таки, чуть прищурившись, разглядел бегущего вниз по каменной тропке Кащея.
5
К свадьбе Жар обложил каждый двор данью — но какой? — уполовинить в каждом дворе зерно и скотину решил, а шкурок лисьих, беличьих, заячьих, столько снести назначил, сколько охотник и за год не принесет. И даже про украшение золотые припомнил, которые Родовит с дружиной добыл — в тот год, когда Жара еще и на свете не было, когда его только еще носила княгиня Лиска. Все их Ягде в подарок принести повелел.
А волю его по Селищу Утка с Зайцем носили. Про Утку что сказать? У него день с того начинался: увидит он Ягду сегодня хоть мельком, хоть сажей, хоть мукою присыпанную, или зря день пройдет? И кончался день тоже так: если не видел он Ягды, то и понять не мог, а зачем просыпался. А что он у Жара во всем был левой рукой, — потому что правой рукой был все-таки Заяц, — и что он Ягду этим только против себя распалял, Утка знал, всякий день в глазах ее это видел… И плакал от этого по ночам. А днем его снова камень огромный манил. Не потому что тот богом Велесом станет. А потому что он, Утка, может такое придумать, что и взрослому не под силу уму.
А Заяц нет, Заяц мало что выдумать мог. А взрослых собой удивлять ему еще больше Утки хотелось. Вот он и стал у Жара правой рукой. Утка в землю смотрел, когда говорил: «С вашего двора Жар на свадьбу назначил три овцы, десять кур…» — и конопушки на нем разгорались, как ягоды на рябине. А Заяц — тот важно вперед выступал. «И смотрите мне, — так говорил, — Жар не любит шутить!»