И Удал ей ответил на это:
— Придется. Раз уж Перун так ссудил.
Потому что Яся давно по Удалу вздыхала. А и Удалу уж сколько можно быть одному?
И когда они тоже по мокрой дороге пошли, и у них было чувство: это бог их, Перун, судьбу их решил, а Мокошь узнает про это и свяжет их нити.
3
Там, где был неглубокий овраг, теперь поток из камней и грязи бежал. Хотела его перепрыгнуть Фефила, а поскользнулась. Хорошо куст шиповника из потока торчал — только самой уже верхушкой. Плюхнулась на него Фефила, в колючие ветки вцепилась, а что делать дальше, не знает. То одну лапу выдернет из воды, то другую. Все шумнее, все выше вокруг поток. Любая волна с головою зверька накрыть может, любой камень в воду столкнет.
Доскакал до оврага и Коловул. А дальше нести Кащея не хочет. Тоже воды с камнями боится. Упирается, рычит сквозь одышку. Только тут Кащей Фефилу заметил, а она уже мордочку вверх задрала — наполовину ее уже водой затопило.
Спрыгнул тогда на землю Кащей, в поток бросился. Ухватился за куст. Сдернул с него зверька. На плечи себе посадил. А куст отпустить не решается, унесет ведь стремнина. И Коловул за спиною рычит: и хочется ему обидчику отомстить, и страшно в бурную воду прыгать. Развернулся к волку Кащей, меч к самому его носу поставил… А волк осклабился только. Ждать решил Коловул, когда схлынет вода. Сел на задние лапы, шерсть дыбом поставил, клыки обнажил, глазища разжег, чтобы жутко мальчишке было, а уж зверюшка эта коварная ему б за шиворот намочила! И от радости, что всё так и будет, на улыбку похоже ощерился Коловул.
А только недолго он так улыбался. Поток с собою дерево разломленное принес. Сначала Кащей зверька на него усадил, а потом и сам на ствол могучий забрался.
Зарычал им вслед Коловул. Даже в воду от злости сунулся. И отпрыгнул — мутный поток землю, ветви, деревья нес. И хоть ливень уже стихал, а вода в стремнине еще прибывала. Задрал Коловул морду к небу, увидел луну среди туч — будто глаз сестренкин, жалея его, смотрел. И завыл, и воем стал глазу ее говорить, что подрос ненавистный чужой детеныш, что чудовищные порядки с собою в их землю принес, что теперь им обоим не знать покоя — пока они этого чужаку до смерти не изведут.
До рассвета Фефила глаз не сомкнула, шерстку мокрую перебирала, встречным ветром ее сушила. А к рассвету опять на пушистый шар похожею стала.
На рассвете поток вынес их дерево в реку. И по тому, как спокойно зверек озирался, как уверенно всматривался вперед, Кащей понял, что река эта — Сныпять. Только в верховье были у нее другие, незнакомые берега — и слева, и справа крутые, высокие, от самой воды поросшие лесом. А потом, когда левый берег стал делаться ниже и вот уже вовсе сравнялся с рекой, стал травяным, заливным, увидел на нем Кащей незнакомого идола из огромного, темного камня и растерялся: куда же это привела их река?
А умный зверек не без ужаса сунул в воду передние лапы и стал суетливо грести, чтобы дерево к берегу поскорей развернуть.
Свадьба Жара и Ягды
1
Вот и еще один, только на первый взгляд, разрешимый вопрос: всякий ли праздник для человека — праздник? Неужели и свадьба брата с сестрой? Неужели и расставание Родовита с княжеским посохом? Неужели и молнии в эту ночь, и сгоревший Удалов дом, и сам грохот Перуновой колесницы, еще у всех стоявший в ушах, чувство праздника не истребили, не притупили хотя бы?
Если на Селище птицей воробьем посмотреть, — в этот двор залететь, над тем пронестись, — праздник, большой, небывалый, в Селище затевался. Возле столов, сбитых на берегу, в огромных чанах еда варилась. А только и детвора зря тут толклась, напрасно запахами себя распаляла. Большой деревянной ложкой от чанов их Мамушка отгоняла. Воробью уж точно нечего было ждать. Дальше можно было лететь. А дальше, у самой воды, люди делали плот, молотками стучали, цветами его украшали — не было здесь еды. Дальше? Дальше был княжеский двор. Хорошо его знал воробей. Тут уж всегда можно было чем-нибудь поживиться. Но только не в праздник да еще такой большой, как сейчас.
Сейчас посреди двора Жар стоял, в три огромных корзины домашних божков укладывал. А люди несли ему их еще и еще. Потому что Заяц и Утка на рассвете опять все дома обежали, сказали: кто домашних божков не сдаст, не будет тому на празднике места, и в дружине молодого князя не будет, и в сердце молодого князя не будет. А кто половину домашних божков приносил — с надеждой: может, Жар и не заметит, — тем молодой князь снова велел за ними идти. «Всех, всех, — говорил, — мне в подарок на свадьбу несите!»
А птица воробей уже дальше летела. Увидела: Ягда из леса большую корзину несет, еловыми лапами всю накрытую. Потом увидела: Заяц с Уткой возле плетня сидят. Оба в рубахах нарядных. Заяц в свирельку изо всей силы дует. А следом тягуче поет:
— Пусть Велес вам пошлет много детей!
А Утка ему:
— Нет… Не те слова!
Как раз перед ними лепешка коровья лежала. Расхрабрилась птица, хоть лепешкой присела себя прикормить. А Заяц опять завыл:
— Пусть князь и княгиня, как брат и сестра!
А Утка на это:
— Они брат с сестрою и есть! Нет, Заяц, не летят к тебе те слова. Не нравишься, видно, ты им!
Вспыхнул Заяц, свирельку от себя отшвырнул и прямо ею в воробья угодил. Хорошо еще не до смерти зашиб. Взлетела голодная птица, а одно крыло толково расправить не может. Так неровно и полетела — поскорее прочь от праздника этого.
Мимо Зайца и Утки Ягда с большой корзиной прошла. Оглянулась, вздохнула:
— Вы Фефилы не видели?
И когда они головой покачали, дальше корзину поволокла. И Утке тогда еще грустней сделалось. Выхватил он из лепехи свирель, об колено ее сломал:
— И нечего песни тут петь! Дурным голосом! Вон воробей от них и тот заболел! — И руки в коровьем помете о рубаху нарядную вытер.
Всё теперь, не в чем было ему на свадьбу идти. Вот и пошел Утка, сам не зная куда.
2
Когда Жар увидел через окно большую корзину, он решил: это Ягда улиток ему в лесу собрала. И Ягдин голос про то же звонко сказал:
— Улитки, черви, личинки… Всё, что он любит. Уж вы постарайтесь!
Жар высунулся в окно, и Ягда ему улыбнулась. И Лада, корзину беря, сказала с широкой улыбкой:
— Уж мы постараемся! — и на задний двор корзину поволокла.
Жар был тронут. Все складывалось куда лучше, чем он ожидал. Только одна у Жара осталась забота: уговорить Родовита торжественно, при всех людях, на берегу, передать ему княжеский посох. Но Родовит впился в посох, как клещ. Три дня и три ночи кряду — с тех пор, как сгорели на капище идолы, — Родовит сидел дома, в темном углу. Есть не ел, спать не спал. Но за посох держался крепко.
И снова, оконный ставень прикрыв, Жар склонился над князем:
— Благословляю! Неужели это трудно сказать? Именем Велеса! Всего три слова. Велеса! Именем! Благословляю! А посох я сам у тебя заберу.
Родовит заскрипел зубами. Или это руки его еще крепче в посох впились?
— Велес бог сильных и дерзких! — выкрикнул Жар и полумрак трескучими искрами осветил.
— А Перун — он всем бог… Слабым тоже, — вдруг просипел Родовит.
— Послушным он бог! И жалким — как ты!
На это смог Родовит только лишь прохрипеть:
— Про… про… прок…. Про… кли… наю!
Это слово отобрало у него последние силы. Глаза у князя закрылись, онемевшие пальцы разжались. Жар выхватил из них посох. Осклабился:
— Ладно, отец. Ты пока отдыхай! — и снова ставень открыл.
Через княжеский двор катился рыжий клубок. Похоже, это была Фефила. И хоть зверушку эту, ни на что не похожую, Жар едва выносил, но Ягду она забавляла… Вот и сейчас Ягда неслась за ней со всех ног — красивая, легкая, быстрая, нарядная, как никогда, — его сестра и невеста. И растроганный ее счастьем, именно перед свадьбой так ярко, так искренне в ней полыхнувшим, Жар стоял, опирался на княжеский посох и с волнением смотрел Ягде вслед.