Севко вгляделся в Зусмана… На фотографии он был даже живее, чем тогда, когда жил.
— Жив он, они все живы… — начал Севко и подумал: «Боже! Как давно… да никогда я не говорил с ней по-человечески!..» Он отставил картину, чтобы подойти к Алёне, обнять ее, присесть с ней на диван так, чтобы она положила голову свою ему на плечо, погладить ее волосы, спросить: «Как ты, любимая? Что было с тобой сегодня, расскажи… Со мной вот что было…» — но Алёна отмахнулась: «Пусть все живые, и он живой, мне до лампочки!—и ткнула пальцем в фотоснимок. — Вот и вся ваша жизнь. Отнеси в подвал, куда это тут…»
Севко поднял тяжеленную раму, спустился в подвал и долго сидел там, глядя, как цедится пыль через паутину на зарешеченном подвальном оконце. Вспоминая такую неожиданную, какая только однажды в жизни может случиться, встречу, он жалел, что не воспользовался случаем, не остался с Добролюбовым, Белинским и Мицкевичем около постели Некрасова в период последних песен: тогда бы, возможно, все были бы живые — и Фёкла бы не умерла.
Опубликовано в журнале "Дружба Народов", № 9, 2015
С белорусского. Перевод Нины Дебольской