— Показывайте, показывайте… — сказал, помогая развязать шпагат, потому что у Севко тряслись руки, тот, что был в очках. Может, Добролюбов. Или, может, Белинский, Севко со школы их путал. — Посмотрим, как Иван Николаевич справился с композицией. У него с этим, между нами говоря, не очень-то. Портретист-то он портретист, а вот что до композиции…
— Неправда! — горячо прервал, может быть, Добролюбова тот, что был с бородкой, может быть, Белинский, — Иван Николаевич — гений композиции!
— Посмотрим, посмотрим… — не стал спорить, может, с Белинским, может быть, Добролюбов, и Севко подумал, что такие культурные люди могли бы и представиться, если б не были такими гордыми и не думали, что их и без того все знают. Ну, в школе может и знали, но когда это было… А теперь, если и разберешься, кто есть кто, так не вспомнишь, как кого зовут. Даже этого с бакенбардами. Может быть, Мицкевича. — Вот, пожалуйста! — развязав шпагат и содрав газеты, какими была обернута картина, победно воскликнул Добролюбов. — Где вы видите тут гения композиции?
Добролюбов, сев на скамеечку и прислонив картину к дивану, на котором лежал покойник, повернулся почему-то не к Белинскому, с которым спорил, а к Севко, который молчал, все глубже постигая то, что видел, и все больше не понимая того, что осознавал: эти люди все, а не один только Некрасов, должны были умереть, потому что они давным-давно, еще при царизме, родились! И на тебе: живые, сидят в квартире Кашина. А где Кашин, куда Кашин подевался?
Надо искать Кашина. Выбираться отсюда надо, пока живой. И шедевр, картину забрать, хоть она и так себе по композиции…
— Картину вам не забрать, -— прочитал его мысли Белинский. — Потому что не ваша.
То, что Белинский прочитал его мысли, Севко, конечно, удивило, но не настолько, чтобы оставить каким-то выдумщикам картину, которую нес он Кашину.
— Она моя!— твердо сказал он и Белинскому и всем остальным, похожим на русских литераторов и на польского поэта иллюзионистам, затейникам, которые неизвестно откуда взялись и поселились в кашинской квартире. — Ее моя жена в Питере купила!
Белинский покачался на венском кресле.
— Интересно, и что она делала в Питере?
— К брату ездила.. К двоюродному. Он в Эрмитаже…
Севко осекся. Не рассказывать же, что двоюродный брат Алёны украл картину из Эрмитажа.
— И не говорите, — как-то гаденько усмехнулся Белинский. — Картину двоюродный вашей жены не крал, потому что не мог ее украсть, работая электриком в Эрмитаже. Эта картина из Третьяковской галереи.
Логика у Белинского была удивительная: почему это электрик из Эрмитажа не может украсть картину из Третьяковской галереи? Пусть даже эта галерея в Москве, а не в Питере — это Севко знал. Но тогда выходит (и потому, наверное, Белинский гаденько усмехается), что Алёна ездила не в Питер? В Москву — и не к двоюродному? И картина — не от него?..
Белинский поскреб бородку.
— Интересное у вас направление мыслей… Да картина в любом случае не ваша.
— А чья?
— Ничья, — не открывая глаз, тихо сказал покойник. — Она в банке.
То, что покойник, хотя и тихо, но заговорил, никого не удивило. Даже Севко не удивился, потому что не понял:
— В каком банке?
Покойник, чуть приподняв руку, показал на кучу ассигнаций и карты.
— В этом. У вас же, кроме картины, ничего нет на банк поставить… Сыграем?
Севко не играл в карты, он ни во что не играл, даже в лото, и собирался сказать, что ни во что не играет, но не успел.
— Не отказывайтесь! — приподнявшись с кресла, Белинский порывисто обнял его и зашептал на ухо. — Неожиданный случай в Москве! Мэра вдруг погнали! Казино все позакрывали!
— Куда погнали?.. — попробовал Севко оттолкнуть неугомонного Виссариона (вот, вспомнил, его Виссарионом зовут! Никогда бы не подумал, если бы не вспомнил), а тот повис на нем:
— В Лондон! Как Герцена! Так мы к вам! Вы не представляете, чего нам это стоило! Сколько здоровья отняло у всех, особенно у Некрасова!..
— Какое здоровье, когда умер… — едва выкрутился Севко из порывистых объятий Белинского, чтобы сразу попасть в пламенные объятия Добролюбова, вскочившего со своей скамейки.
— В некотором смысле умер! Но только в некотором смысле, потому что он гений! А гении бессмертны!
Покойник, как показалось Севко, пустил слезу.
— Любовь к тебе оживила мое сердце!.. Как жаль, что ты умер раньше меня, ах, как жаль! — протянул он руки к Добролюбову, и тот спросил Севко: