Никто не иной, не особенный. Все одинаковые.
Все зависит от того, как карта ляжет. Кому какая. А это в зависимости от того, на каком месте сидишь.
Сесть на место Белинского — одна карта, на другое — другая.
Достаточно двух карт, чтобы вернуть квартиру Кашину — и пусть он хоть помирает себе, хоть нет! Если угадать, где сесть, так Кашин будет Севко полквартиры должен, а не Севко ему!
— Играем с условием, — сказал Севко покойнику. — Картина против квартиры.
Он убежден был, что или покойник, или кто другой из русских литераторов начнет спорить, станет перечить, но никто ни спорить, ни перечить не стал. Только Добролюбов удивился:
— Зачем вам эта конура? Вон денег сколько в банке! Настоящих, еще царских!
В куче ассигнаций царские червонцы и екатеринки были перемешаны с белорусскими рублями. Кашин, может быть, не только квартиру проиграл. Но это уже его проблема.
Почему-то не хотелось Севко в кресло садиться. Хотя место это было наилучшее. А вот не хотелось садиться в него — и все.
— Можно я на вашу скамеечку сяду? — спросил он Добролюбова. — А вы в мое кресло.
— Кресло мое! — подскочил к нему Белинский. — То, что я предложил вам в него сесть, не значит, что оно ваше! А тем более Добролюбова!
Было похоже, что эти двое друг друга не очень-то любят, хоть и оба русские.
И поляки друг друга любят не очень. Был Севко в Польше.
Нелюбви у людей нет только к тем, кого нет.
Вот не было белорусов — их любили. А появились…
Зачем появились белорусы?.. И Севко вдруг подумал, что белорусы появились для того, чтобы русским и полякам было кого любить.
Мысль эта крайне его удивила. Он вообще никогда, если не считать случая при переписи населения, про себя как про белоруса не думал. Не до мыслей было. И вот подумал. Причем не про себя одного, а как бы про себя вместе со всеми. Про себя как про белоруса, принадлежащего к другим белорусам. К тому же Кашину…
Почему?
Потому что фокусники эти влезли в кашинскую квартиру — вот почему! Они тут не хозяева, а влезли! Да еще указывают, где кому сидеть! В России своей указывайте! В Польше!
— Никто вам ничего не указывает, — не согласился с его мыслями покойник. — Хотите на скамеечку — садитесь на скамеечку. «Между Польшей и Россией бульба белорусская!..» — вдруг запел он, явно повеселев и как будто забыв, что умер.
«Прогнать бы их… — подумал Севко. Так играть не с кем будет. Ни проиграть, ни выиграть…» И он сел на скамеечку между Добролюбовым, который занял кресло, и Мицкевичем, что остался на диване в ногах у покойника. Между Россией и Польшей сел. На свое историческое место.
— Как всегда… — сказал, ломая колоду, покойник, дал Мицкевичу снять и начал сдавать.
— Вы не подсекли! — перехватил его руку Добролюбов.
— Подсек!
— Не подсекли! — поддержал Добролюбова Мицкевич, и покойник перестал спорить, собрал карты и вздохнул виновато. — Жулик я, плут! И сделать с собой ничего не могу. Русский… Давайте выпьем.
«Подпоить хочет, — подумал Севко. — Чтобы не заметили, что мухлюет. Ну, жулик…»
— А вот и нет! — взял штоф и налил рюмки покойник. — Что жулик — согласен, а выпить хочу просто так. Просто хочу выпить. — И он поднял рюмку, но Мицкевич просто так выпить ему не дал, вскочив со своей рюмкой:
Бокал заздравный поднимая,
Ещё раз выпить нам пора
Здоровье миротворца края…
Так много ж лет ему… Ура!
И бросил рюмку, сделав вид, что она из рук выскользнула на пол, а Некрасов сказал вслед Фёкле, которая осколки собрала и на кухню понесла:
— Вот видишь, Фёкла, я оду написал Муравьёву, который белорусов и поляков вешал, так поляки меня не любят. — И чокнулся с Севко: — За Российскую империю!
Севко выпил — ничего с ним с такой рюмки, если, конечно, покойник ничего не подсыпал, не будет — и вдруг подумал: «За какую империю? Нет же никакой империи. Была, когда Муравьёв белорусов и поляков вешал, а теперь нет…»
— Нет так нет, — поставил покойник рюмку. — Но ведь выпили.
Мицкевич смотрел на Севко с изумлением.
— Получается, что белорусы тех, кто их вешал, любят?.. Вы почему выпили за империю?
— Потому, что выпить захотел! — покойник сунул Мицкевичу колоду, чтобы тот снял. — Достал ты меня с этой одой, Адам! Почти, как Герцен. — И спросил не Мицкевича, а Севко: — Вы как к Герцену?.. Любите?
Севко не знал, как он к Герцену… За что его любить? Он что, мостовик?
— Он как раз думает, что мостовик, — подсек колоду Некрасов. — Строит мост с Европой.