– Дай попить чего-нибудь. Это чай там у тебя в банке?
– Нет. Валериановый корень. Это мама для меня заваривает, чтобы я не бесилась.
– И что помогает?
– Навряд ли, но ей так спокойней. Она же врач. А у тебя с твоей всё нормально?
– Как же. Она недавно заметила, что мы весь её седуксен съели, так мне двинула, что я как Майя Плисецкая летела метров десять через всю квартиру, чуть Светкину дверь головой не выбила.
Мы поехали на Борисовские пруды. Взяли на прокат лодку на Машкин паспорт и провели там утро спокойно вдвоём. День был тёплый, почти летний. Отплыв на середину пруда, мы лежали в лодке, сложив вёсла, качаясь на воде, а её течением медленно сносило к мосту. По мосту катил автобус в сторону Каширки, а по Каширке снова неслась конница на встречу с лимитчиками…
С того дня как Обезьяна ездила на Ленинские горы, она не видела никого из дворовой шоблы и на улицу выходить её не хотелось.
После школы она не спешила возвращаться и бродила по Москве в надежде случайно встретить его, но не встречала. Но в ней опять что-то переменилось, и жизнь предстала ясной и понятной, как сквозь вымытые оконные стёкла. Всё, что она видела вокруг себя, она запоминала до малейших деталей. Она чувствовала себя невидимкой, сливающейся с пейзажем. Она знакомилась на улице с каждым, кто с ней заговаривал, – внимательно выслушивала рассказы старух об их жизни и хворях на скамейках Петровского бульвара, бывалые мужики, присевшие выпить рядом с ней на спиленный тополь у стен Зачатьевского монастыря, делились закуской и хвастались, что играли в футбол с самим Стрельцом, какой-то длинноволосый мальчишка, приставший к ней в троллейбусе на садовом кольце, водил её в «прикольное место», в парк у Траурного поезда Ильича за Павелецким вокзалом…
Первая гроза застигла её у Трёх вокзалов куда она дошла пешком от Савёловского. Прибитая вокзальная пыль, креозот и свежая листва смешивались в невероятной силы аромат, и Обезьяна, улыбаясь, стояла у кафе-стекляшки под названием «Улыбка», не замечая крупных капель, а гром грохотал, и свинцовый кусок неба между домами озаряла молния. «Мне даже не обязательно видеть тебя больше. Я тебя не разлюбила, но я свободна жить дальше одна. Моя жизнь будет фантастической! Судьба будет ко мне добра, она мне даст… всё! Ты больше не держишь мою душу. Ты оставил, наверно, её в книге, а книгу сдал в библиотеку».
10
Прошла неделя до того дня, который всё перетряхнул с ног на голову.
Резкий звонок в дверь и Черкес – на пороге. Он протягивает какой-то свёрток и быстро говорит: «Слышь, пусть у тебя это до завтра полежит. Очень тебя прошу». У него испуганное лицо, и Обезьяна чувствует: что-то не то, но спросить не успевает, – он исчезает в лифте. А она, преодолевая любопытство, положила свёрток на книжный шкаф. Вечером у третьего подъезда остановилась Скорая. Из окна седьмого этажа, Обезьяна видела, как кого-то вынесли на носилках и выбежала девятилетняя сестрёнка Голубя. Постепенно у подъезда собралось несколько человек зевак поглазеть на происшествие, в том числе и Рая с однорукой бабкой.
Уже в следующее мгновенье Обезьяна через ступеньку взлетела на девятый этаж и позвонила в дверь Таньки. Танькино лицо, без косметики всё в рыжеватых веснушках, было бледным и незнакомым, она по-рыбьи таращила глаза в светлых ресницах.
– Что случилось, Тань?
– Что, что – Голубя Шериф пописал. Серёга рубаху в окно выбросил, думал никому не говорить. Но потом кровь не останавливалась, – мать скорую вызвала, – а скорая – ментов.
– Почему дрались, что случилось, Тань?
– Не знаю. Голубь сам начал. Бутылку разбил и с розочкой на Андрюху – и тут же, как бы опомнившись, глаза в пол – понятия не имею, я там не была. Обезьяна почувствовала, что она врёт.
Спустившись на седьмой этаж, она увидела у своей двери сестрёнку Голубя.
– Ты ко мне Леся?
Она кивнула.
– Заходи в квартиру.
Но Леся замотала головой отрицательно.
– Серёжка просил тебе сказать, чтоб ты его ждала, – сказала она как ученица и побежала по лестнице вниз.
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять – царь велел меня повесить» – детская считалочка.
В десять часов в дверь позвонили резко несколько раз, и моя мама открыла. Участковый Петраков и ещё один велели мне собираться, взять свёрток оставленный Черкесом и ехать с ними.
– А вы, мамаша, приходите завтра, – это был ответ моей маме.
Меня посадили в настоящий воронок и повезли по старой Каширке в сторону платформы Москворечье.
Женщина-следователь, окинув меня недобрым взглядом, сказала: «Садись, дикая бара. Что натворила, понимаешь хоть? Поймёшь быстренько, щас как налысо подстрижём и лес валить отправим, правда, Виктор Валентинович?»
Виктор Валентинович за столом у окна в это время нудно что-то бубнил беременной цыганке моего примерно возраста. А та в ответ мычала слезливо: «Дяденька, отпустите…»
Следователь стала мне задавать много вопросов – где я была 10 мая, знакома ли я с рецидивистом Мамченко, кто принёс мне на хранение украденные вещи пострадавшего Гусева?.. и много-много других вопросов. Я ничего не могла ей ответить и просто молчала. Она кричала на меня матом, потеряв терпение, но я только смотрела, как движется её рот, не понимая слов. Я разглядывала карту нашего района на стене, всю утыканную зачем-то красными флажками. Мне хотелось спросить ее, что это означает, но я постеснялась. Всё казалось мне не настоящим, почти смешным.
И суд тоже.
До суда меня отпустили всё-таки домой.
Всё оказалось довольно просто. Танькин парень, он же рецидивист Витька Мамченко, которого я в глаза не видела, вышел на волю и стал активно знакомиться с нашими дворовыми. Вместе они пили и братались несколько дней, пока деньги не кончились.
Тогда Шериф, быстренько ставший его правой рукой, подговорил Черкеса и Голубя напасть на прохожего. «Слаб? тебе, а не слаб? тебе… да кишка тонка» и т.п. Я очень хорошо представляю его в этой роли, гада. Ну и напали! У мужика отняли деньги, часы сняли, ещё что-то отобрали. Он сопротивлялся – его избили. Сразу уже не «хулиганка», а «разбой». Потом, естественно, водки купили. Два дня гуляли. Мамченко делился жизненным опытом. В карты играл с ними, – сначала на деньги, а потом проигравшему Голубю Шериф предложил играть на меня. «Чтоб всё по-настоящему». Тот его за это ударил бутылкой, – потом за ножи… ну остальное ясно.
Валерка из особого ко мне доверия, наверно, отнёс мне тот самый «свёрток», а Шериф сказал ментам, когда всех повязали, что краденое у меня и я с ними заодно. Позже на следствии и на суде Черкес сказал, что я ни о чём не знала, взял всё на себя, и мне дали два года условно. Что ж, могло быть и хуже. Суд описывать не буду. Помню всё не ясно, словно судьба дала мне на крутом повороте наркоз для притупления боли и стыда. Было всё суматошно. Ходили, вставали-садились… Чьи-то знакомые-незнакомые, какие-то бабки в зале, похожем на зал ожидания на вокзале.
На суде Черкес смотрел на меня всё время и, поймав мой взгляд, шепнул: «Прости меня, я дурак».
«Ты везучая Обезьяна, – говорила Машка – как пятак в пироге, – так всегда тебе».
Я не была на Старокаширке двадцать лет. Тихо. Только слышен стук электрички вдалеке. Темно. Я погасила фары. И тени немые окружили…
– Ну и где они теперь?
– Их нет больше.
– Всех?
– Да. Почти всех.
– И того, кто хотел купить парк и дворец?
– Нет. Он жив. Владеет и парком и дворцом и… стрелками.
– Так что ж, заводи-поехали?..
– Духи, извините за беспокойство. До свидания.