О том, что тогдашняя его болезнь была не слишком серьезной, Маня довольно легко и как бы между прочим выведала у Бабины, их кухарки и постоянной клиентки мастера Зоуплны, сказавшей: «Приболел малость».
А между тем студент философского факультета Зоуплна был самым важным и почти единственным предметом ее размышлений в течение всей недели; но неделя прошла, и формула «можем обойтись» снова начала обретать свое значение, хотя что-то кольнуло у Манечки в сердце, когда она впервые пошла в университет не привычной дорогой, через Староместскую площадь к Долгому проспекту, а другой.
«Что мне до мальчишки?» — думала Маня, прибегнув к жаргону передовых девиц, но в глубине ее души что-то просило прощения у печального философа за этого самого «мальчишку».
Несколько дней она держалась твердого намерения не занимать головы ничем, кроме учебы; ей слишком было известно, что любовные чувства — величайший враг учащейся женщины, а ей хотелось быть достойной того почтения и доверия, с которыми на нее и еще на нескольких вольнослушательниц университета смотрело все тогдашнее феминистское движение, как на exemplo ad viros[73]...
Однако в один предвечерний час — дело было в ноябре — вышла Маня из анатомички, а над Карловой площадью стояла вечерняя заря, полная такой меланхолии, что девушка не сумела отогнать от себя образ башен Тынского храма, облитых закатом, и скорее побежала на Староместскую площадь, чтоб не пропустить это мимолетное явление.
Когда она добежала, на башнях Тынского храма лежал уже лишь слабенький красноватый отсвет, но в остальном она не ошиблась: перед витриной большого антикварного магазина стоял сын сапожника, печальный философ. Маня хорошо знала его расписание: он возвращался с семинара по математике, а она-то чуть не промчалась мимо!
«Кто знает, сколько дней он тут простаивал!» — подумала Маня с легким трепетом жаркого раскаяния и стала рядом, тихо проговорив:
— Добрый вечер, коллега!
Они пожали руки — ее рука чуть дрогнула, когда она увидела его лицо, но она справилась с собой и ничем не дала понять, что испугалась; но именно это мгновение и определило поворот в их отношениях.
Они не сделали и трех шагов по направлению к дому, как Маня уже знала: она неотделима от него до скончания жизни.
Даже отдаленным намеком они не касались подобных тем, но обыденность их разговора восполняла горячность тона, особенно у Мани, потому что Арношт ни на шаг не покидал укреплений, воздвигнутых гордостью пролетарского сына при общении с представительницей привилегированного класса, более того — с дочерью непосредственного носителя угнетения, столь остро ощущаемого и им самим, и его отцом.
Он уже здоров?
Сравнительно — ему, безусловно, лучше.
Мане и в голову не приходило, что она страшно унижает себя; в сущности, то, что она делала, можно было назвать кратким и точным выражением «бегать за ним», но Маня была бесконечно выше подобных соображений.
Сам характер их отношений определял эту возвышенность. Ибо, если души их витали в сферах, где они прогуливались в тесном объятии, то тела их здесь, на земле, сохраняли между собой расстояние в два шага — ровно такое, чтобы можно было слышать друг друга.
И разговор их был не чем иным, как философским диспутом, если только можно назвать диспутом изъявления взаимного согласия по самым тонким проблемам человеческого мышления.
Приятель Мани имел абсолютно самостоятельные воззрения любомудра, она же принимала их не только с радостью, но даже, быстрым своим интуитивным домыслом, опережала его выводы и аналогии, и не было для нее высшего наслаждения, чем когда ее дилетантское мнение принималось этим блестящим философом, несмотря на молодость уже известным в научных кругах, за полноценную монету. Случалось, что какое-нибудь ее высказывание давало им тему на все время прогулки до башни св. Петра, обычной точки их расставания; а иной раз они за таким разговором простаивали на этом месте дольше, чем длился весь их путь.
Вполне возможно, что кое-кто считал их перипатетиками в любви, которые никак не могут оторваться друг от друга; на самом деле они были анахоретами духовных высот, доступных лишь чистейшим. Правда, в этих возвышенных пределах, отделенных от будней земной юдоли густой завесой облаков, души обоих нередко доверчиво льнули друг к другу — и о таких минутах Маня, засыпая, вспоминала с наслаждением, с каким вспоминают чудесное местечко в книге или личный успех в коллоквиуме.